Эта выгнанная обманом старушка раньше навещала соседей и все плакала, а теперь уже, видно, давно успокоилась, поэтому больше не жаловалась, сказала, что живет прилично («Вместе с сестрой?» – спросила Надя, и старушка ответила, что теперь без сестры, и Надя забоялась дальше спрашивать, не умерла ли эта древняя сестра), живет прилично, развела много цветов («На балконе?» – спросила опять Надя, а старушка сказала, что нет, над головой, как–то странно ответила, и Надя опять не стала переспрашивать где), но Наде самой было важно выговориться, и она тут же все выложила по порядку.
Старушка ей сказала так: «Ищи дядю Корнила».
И всё.
Дальше она заторопилась и как–то буквально молниеносно исчезла за углом своего бывшего дома.
Надя, пораженная, заглянула за угол, повернула еще раз за угол, но и во дворе уже знакомой старушки не было.
Делать нечего: Надя опять стала всех обзванивать и опрашивать кого могла, и на почте одна женщина в очереди сказала ей, что дядя Корнил живет в слесарне при больнице около метро.
И что он сам на грани смерти, ему нельзя пить.
Но без бутылки слесаря ее туда не пустят. Мало того, без бутылки и он ничего не скажет.
Надо сделать то–то и то–то, постелить свежее полотенчико, поставить водку и так далее.
Женщина все объяснила и сказала, где больница.
Вид у нее был нехороший, бледный, как будто она сама была из больницы, причем вся в черном и на голове как покрывало, волосы черные, глаза красивые, какие–то добрые.
Не помня себя, Надя бросилась покупать водку, все приготовила, сложила в сумку.
У больницы ей указали наконец эту мастерскую, обычный подвал в больнице, вернее, обычный шалман.
Видимо, все алкаши района собирались там. У входа Надя увидела двоих–троих, которые болтались под дверью, то ли ожидая кого, то ли просто гуляя.
Надя, испугавшись, что у нее отнимут бутылки, пошла на дверь как танк, буквально разметала сопротивление (дверь открылась только на громкий стук, даже едва приотворилась, но Надя, показавши бутылку из сумки, протиснулась в подвал, и следом за нею стали проталкиваться, видимо, и те уличные, была какая–то возня, крики за спиной).
Бутылку у нее приняли сразу.
Причем тот человек, который взял у нее спиртное, покачал головой и сказал, что дядя Корнил отходит, а пить ему нельзя.
Тем не менее они сразу указали ей в угол, где около шкафа без дверей лежал прямо на полу мужик как из помойки, раскинув руки.
Надя поступила так, как ей говорила та женщина с почты, – расстелила полотенчико, поставила чистую бутылку со стаканчиком, нарезала хлеба, выложила соленых огурчиков на бумагу и рядом денежку на опохмел.
Дядя Корнил лежал уже как мертвый, раскрывши рот, на лбу запеклось множество мелких ссадин, одна была большая как рана посреди.
На ладонях какие–то язвы типа аллергических. Надя сидела и ждала, потом открыла бутылку, налила в стакан водки.
Дядя Корнил очнулся, открыл глаза, перекрестился (Надя тоже) и прошептал:
– Надя. – (Она вздрогнула.) – У тебя есть его фотография?
У Нади фотографии сына не было. Она обомлела от горя.
– А что–нибудь с него есть?
Надя стала шарить в сумке, выложила на пол кошелечек, пакет молока, грязноватый носовой платок.
Больше не было ничего.
Этим носовым платком она вытирала слезы, когда шла из больницы от сына в первый раз.
Надя поднесла лежащему полный стакан. Тогда дядя Корнил приподнялся на локте, выпил, заел кусочком огурца и снова лег со словами:
– Дай носовой платок.
А потом он сказал, держа ее носовой платок в руке (а на кисти у него была грязная, гнойная рана):
– Еще один стакан – и мне конец.
Надя испугалась и кивнула.
Она стояла перед ним на коленях, готовясь выслушать все. Там, на носовом платке, были следы ее страданий, ее засохшие слезы, может быть, это был тоже след сына – так она надеялась.
– Так чего ты хочешь, – пробормотал дядя Корнил. – Скажи мне, грешница.
Надя тут же ответила, заплакав:
– В чем это я грешница, на мне нет греха.
За ее спиной, у стола, раздался громкий, хриплый хохот: видимо, кто–то из алкоголиков рассказал что–то смешное.
– Твой дед по отцу убил сто семь человек, – прохрипел дядя Корнил. – А ты сейчас убьешь меня.
Надя снова кивнула, вытирая свои горячие слезы.
Дядя Корнил замолчал.
Он лежал и молчал, а время шло.
Видимо, ему надо было выпить, чтобы он начал опять говорить.
Про деда по отцовской линии Надя не знала почти ничего, он вроде бы пропал без вести – да мало ли было войн, на которых люди нехотя, без злобы, убивали друг друга!
Дается приказ, и либо ты убьешь, либо тебя убьют за невыполнение.
– Так то дед, прадед, он солдат был. А то мальчик. Он в чем виноват, – забормотала Надя с обидой. – Пусть я страдаю, но ему за что такая судьба! Мало ли кто кого когда убил.
Дядя Корнил молчал и лежал как мертвый. По его лбу побежала живая капля крови.
– Ой, – сказала Надя, с ужасом глядя на эту струйку.
Надо бы ее вытереть, но нечем, не юбкой же, испачкаешься, пойдешь по городу в замаранной юбке. А платок в руке у дяди Корнила.
Без платка он ничего не скажет.
В этом платке след страданий ее и сына. Тут опять раздался гогот.
Надя обернулась и увидела смеющиеся рожи за столом. На нее никто не обращал внимания.
– Мне не на что надеяться, – вдруг вырвалось у Нади. – Ты сам знаешь, дядя Корнил.
Время шло.
Струйка крови запеклась на лбу у лежащего мужика.
Он был страшный, грязный, худой, какой–то вонючий: скорее всего, не вставал уже много дней.
В шкафу без дверок лежали пустые бутылки. Видимо, этот Корнил уже многим людям сегодня нагадал, что делать.
И ждал, пока ему нальют еще.
Та женщина же говорила, что без бутылки он говорить не будет.
Надя налила еще стакан.
Держа его в руках, она сказала:
– Ты спросил, чего я хочу. Я хочу счастья для своего сына. Больше ничего.
Тут она помолчала, представляя себе, что сейчас этот дурной дядя Корнил нагадает счастья ее сыну, а для Вовы счастье заключалось в пьянках, гулянках, веселой жизни, мотоциклах.
– Но чтобы он учился, вернулся в школу и учился.
Здесь она опять остановилась, подумав о том, что ему нужно учиться теперь еще два года в школе, и все это время ей придется опять гнуть спину на трех работах, кормить его, а сил уже нет.
– Пусть он мне помогает, – сказала Надя, – тоже и работает, зарабатывает, учится трудиться.
Но потом она подумала, что ведь его скоро заберут в армию, а оттуда он вернется в цинковом гробу, как обещал.
– Пусть учится в институте потом, а в армию ему не надо, – твердо решила Надя.
Однако перспектива еще семь лет мучиться и не спать перед каждым экзаменом ее озаботила всерьез: она знала, каково это, она сходила с ума, если ее Вова приходил не вовремя домой, плакала, кричала после любого вызова в школу, после двоек, забытых учебников, драк и замечаний в дневнике.
– Так, – сказала она наконец дяде Корнилу, – пусть он хорошо учится и работает, меня слушается, вовремя приходит и… никаких пьянок и гулянок, товарищей этих… особенно подруг… доведут до тюрьмы и всё! Утром раненько встал, ушел, пришел, все сделал, мне помог…
Тут бедная Надя вдруг подумала, что лучше всего, если бы сыночек был жив, здоров, учился, зарабатывал, но его бы никогда не было дома.
Когда он дома, это гром, музыка, все раскидано, телефонные разговоры до ночи, ест стоя как конь, кричит, обвиняет мать в жадности, требует денег со слезами…
Она вспомнила, сколько ей пришлось вынести от родного единственного сына, и заговорила с горечью:
– Вот ты говоришь грешница, а где мне грешить? Когда? Я для себя не живу, только для него… Все только ему… Думаю, что ему купить. Как одеть. Что подешевле. Экономила–экономила, теперь вообще деньги он все украл… Да, чтобы он больше никогда не крал, дядя Корнил… У нас никто никогда в семье не крал… И чтобы не пил. Здоровье у него плохое, аллергия, хронический бронхит. Пусть поступит в институт. Окончит – тогда пусть женится на хорошей–то девочке. И уходит к ней. Бог с ними. То он один, а то двое на мне начнут ездить… И еще и с ребенком… А у меня сил уже нет. Мне психиатр советовал полечиться самой. А я им помогу. Мне–то, мне–то когда свою жизнь изживать… А я только о нем, буквально только о нем плачу день и ночь… Какая же я тебе грешница…
