был тот самый мальчишка-скрипач.
Сейчас, в свете колдовского пламени, он казался даже ещё красивее, чем прежде. Вот только красота его, прежде хрупкая, юная, стала болезненной и тёмной. Он выглядел так, словно несколько дней не спал… или, скорее, заснул в неправильном месте, наполненном колдовским дурманом. Злость, которой скрипач прежде маскировал растерянность и страх, окрепла, разрослась, словно ядовитая лоза, всюду пустила корни, развернула шипы. Глаза – светлые, зеленовато-серые – казались почти чёрными из-за расширенных зрачков. Он весь болезненно вытянулся, напрягся, точно струна, которая вот-вот порвётся, и будто бы слышался даже тонкий, тревожный, пронзительный звон…
Дурацкой Джековой шапки видно не было.
«Надеюсь, он тогда со злости не выкинул бумажный пакет вместе с деньгами, – пронеслось в голове. – Было бы обидно… Впрочем, какая теперь разница».
– Охо, – произнёс хозяин, выгнув брови, и разве что не облизнулся, как при виде лакомого куска. Новый игрок явно пришёлся ему по нраву. – Да у нас тут скрипач! Всегда хотел украсть себе человеческого скрипача, ха! И чего же ты ищешь, дружок? Чего ты желаешь настолько страстно, что забрался даже в неблагие земли Эн Ро Гримм?
Скрипач не ответил. Вместо этого он, не смущаясь от чужих взглядов, скинул коротенькое пальто, оставшись в тонкой водолазке, потом раскрыл футляр и достал скрипку. Приладил её к плечу, затем плавно повёл смычком…
Первый звук был, откровенно сказать, неприятный.
Визгливый; резкий, тревожный.
Да и второй, признаться, не лучше.
Но вскоре Джек поймал себя на том, что стоит, приподнявшись на мысках, напряжённый, измученный – и слушает так, словно пьёт ледяную воду в жаркий полдень. Не оторваться, хотя зубы и ломит, а в висках стучит пульс…
Это, пожалуй, было похоже на чары.
Смычок двигался необычайно быстро и легко; разум никак не мог согласовать звуки, которые он извлекал из струн, с движениями – чудилось, что звучит разом два, нет, три или четыре инструмента. Что грохочет гром; что кто-то изрыгает проклятия; что дует ветер, и лопаются со звонким дребезжанием стёкла, и кто-то плачет, отчаянно, взахлёб… А потом гроза отгремела, обернулась зыбкой моросью, серым туманом, и гнев померк, как меркнет вечером свет. Остался только плач; плач стал птичьей песней, а потом утих и он.
Тишина казалась оглушительной.
На трибунах не было никого, кто остался бы сидеть смирно. Кто-то подскочил; кто-то наклонился, жутковато вытянулся вперёд, к арене; кто-то стоял, зябко обнимая себя – и у всех, у всех было одинаковое жадное выражение. Даже у милосердной Белой Госпожи; даже у насмешника Айвора.
Эйлахан, лисий чародей, впрочем, глядел в сторону, задумчиво и мирно.
– Дружочек скрипач, как тебя зовут? – хрипло спросил Неблагой, нарушая молчание.
Глаза у него полыхали, точно уголья, а полы одежды шевелились беспрестанно, как живые.
– Сирил Айленд, – упрямо вскинул подбородок скрипач. Под глазами у него залегли глубокие тени, и выглядел он откровенно истощённым. – И даже не думай украсть это имя у меня, как воровал у других. Думал, никто не заметит?
Джек думал, что Неблагой рассердится, но он только кивнул – и сделал несколько шагов, маленьких, заискивающих будто.
– Не стану. Оставь себе, – улыбнулся он. И добавил внезапно: – Дружочек Сирил… Сыграй-ка ещё.
Сирил Айленд прикрыл глаза, глубоко вздохнул – и скрипка снова запела.
На сей раз она была нежной, робкой. Как первый поцелуй; как летний дождь в сумерках. Над ареной – над всем этим чадом, и жаром, и прелыми листьями, и кислой землёй – поплыл вдруг аромат медовой травы, и луговых цветов, и юной кожи, обласканной солнцем. Скрипка обещала любовь, она заманивала, звала, смеялась и трепетала, а когда умолкла, то стало грустно и светло. Неблагой меланхолично притих, становясь, пожалуй, капельку человечней; он словно бы не решался заговорить первым – или был слишком глубоко погружён в воспоминания.
Зато заговорил скрипач.
– Я пришёл сюда ради одного человека, – произнёс он чисто и ясно, широко распахнув глаза. – Он… он очень сильно меня оскорбил. И всё, чего я сейчас хочу – заполучить его… его голову, растоптать, уничтожить, унизить так же, как он унизил меня. Вот этот человек, прячется за чужими спинами.
Подняв руку, он указал на Джека.
И в следующее мгновение все взгляды были устремлены только на них двоих.
«Я попал, – понял Джек с ошеломляющей ясностью. Он не понимал, чем умудрился так задеть этого Сирила своей непрошеной милостыней и советами, как можно оскорбить бургером… да и что вообще происходит, тоже уже не понимал. – Я попал, он с меня шкуру снимет, к гадалке не ходи».
Ужасно хотелось дёрнуть несуществующим хвостом и забраться куда-нибудь под корягу.
Первым опомнился хозяин.
– Голову получить, значит, – пророкотал он задумчиво. И усмехнулся: – Люблю, когда люди честны в своих низменных страстях, эту первозданную наготу, когда злоба, и гнев, и зависть – ничего не укрыто стыдливо под покровом хороших манер и притворной добродетели, ха-ха! Что ж, устроить это не сложно. Но выслушаем сперва твою добычу, – и тяжёлый, опаляющий взгляд едва не придавил Джека к земле. – Кто ты? Вижу, что рыж, а значит, и везуч.
«Не так уж и везуч, если умудрился попасть в твои владения», – подумал Джек, с натугой преодолевая оцепенение, словно он стал каким-то беспомощным маленьким зверьком и очутился перед носом у хищника.
В горле пересохло; на миг стало жалко тех битых, но сочных, кисловатых яблок, которые достались крохотному проводнику.
– Я никто, – ответил он вслух. И растянул губы в улыбке, хотелось бы верить, что бесшабашной и дурашливой, а не перепуганной: – Так, бродяга. Вот и сюда забрёл совершенно случайно!
Неблагой сузил глаза:
– О, нет, случайно ко мне люди не попадают. Но тебя я и впрямь не звал и дороги тебе не открывал… Так как тебя зовут, говоришь?
Джек невольно покосился на собственную тень – она пока себя вела прилично и никуда исчезать не торопилась – и осторожно ответил:
– Чаще всего, наверное, рыжим. Ну или «эй, ты, поди сюда», но это, пожалуй, невежливо даже по отношению к бездомному и безработному. Так что на такое я не откликаюсь.
– А на что откликаешься?
– На рыжего?.. – с долей сомнения
