— Да-да, понимаю, но попробуйте завтра втолковать все это Саймону, когда проснется и обнаружит на своей груди эмблему, обладающую скрытым эзотерическим смыслом... Ладно, дело не в этом. Лучше расскажите, что значит сегодняшняя катавасия? Подозреваю, либо вас, либо меня следует немедленно определить в уютное, теплое помещение, обитое стеганым войлоком и запирающееся только снаружи.
Де Ришло улыбнулся.
— Странные дела творятся в Лондоне, в лето Господне 1934-е, a, mon ami? Давай-ка смешаем себе по доброму коктейлю и поговорим не торопясь.
* * *
— Родриго ухватил древко пики, потряс, покачал, убедился, что голова Торбьерна-Волчьей Шкуры утверждена меж зубцами замковой башни крепко и надежно — и спрыгнул с парапета.
— Сделано, ваша милость! — доложил он, подымая глаза на Бертрана. — Пускай любуется всяк, кому не лень.
— Не сегодня-завтра полюбуется Эрна, — буркнул де Монсеррат. — Сам знаешь, каково ей по нраву глядеть на подобные украшения!
— Баронесса, — медленно сказал Родриго, — баронесса возвращается от королевского двора, сопровождаемая отрядом коронного стряпчего, Бертран.
— И что же?
— Надеюсь, ваша милость не запамятовали, от чьего имени и зачем направляется в эту округу стряпчий?
Не будь Родриго старым боевым товарищем, отбившим Бертрана де Монсеррата у полудюжины остервенелых мавров при отступлении сквозь печально памятный всякому европейскому рыцарю Каср-Ульфад, где полегло великое множество славных и достойных бойцов, не делись насмешливый испанец каждым глотком полупротухшей воды, жалобно булькавшей в исхудавшем бурдюке, не укрывайся они одним истерзанным плащом от лютого холода аравийских ночей, когда стыла не только кровь, но и самые мысли, — выбил бы гордый норманнский дворянин белоснежные зубы приятеля за наглость неприличную и вопиющую.
Ибо вопрос кастильца звучал, мягко говоря, риторически, а по сути — оскорбительно.
Монсеррат ведал о грядущем приезде столько, что приходил в бешенство при малейшем упоминании про надвигавшееся на Хлафордстон крючкотворское нашествие.
Лето Господне было 1086-е, и человек, звавшийся в Нормандии князем Гийомом, а ныне ставший английским самодержцем Вильгельмом-Завоевателем, проводил первую в средневековой истории перепись — да не просто, а полный учет подданных, имущества, угодий почвенных и водных, пастбищ общинных и обретавшихся в личном, равно как и вотчинном владении; курам и кроликам, свиньям и коровам, овцам и крепостным крестьянам — серфам, вилланам и коттерам, — такожде лошадям верховым и тягловым, и сохам и плугам, и мельницам, и рыбным садкам, и прочему, и прочему, и прочему, — вели перечень полный, всеобъемлющий и беспощадный. Два толстенных тома этой приснопамятной переписи, окрещенные современниками «Книгой Страшного Суда», по сей день бережно сохраняются в национальном архиве Британии, служа неисчерпаемым источником приятных и радостных сведений для новейших историков.
Для Бертрана де Монсеррата королевская затея послужила источником куда меньшей радости.
Ибо князь Гийом обладал не только непревзойденным талантом военачальника, блистательно проявленным двадцатью годами ранее, в битве при Гастингсе; и славился не только изумительной государственной мудростью, позволившей в продолжение одного царствования превратить завоеванную, непокорную страну в послушный правителю, вполне единый и достаточно верноподданный народ, — иногда подымавший мятежи, иногда наотрез отказывавшийся платить подати, породивший на свет Робин Гуда и его бравую ватагу, — но все же достаточно сплоченный...
Народ подымал мятежи — и платил за них сметенными с лица земного селениями, просоленными на два фута вглубь полями, которые становились негодны для сева на долгие десятилетия. Ульфа-Громилу загнали в непроходимые леса именно такие — отлично продуманные, блестяще исполненные — карательные экспедиции новоявленного владыки. Непослушные саксонские таны горели на кострах, дергались и навеки затихали на отменно сколоченных из сосновых бревен — сосна обладает превеликой устойчивостью к ненастью и может выдерживать натиск стихий долгие, долгие годы — виселицах; клали непокорные головы на прочные дубовые — дуб хуже всего впитывает влагу — плахи.
Ибо Вильгельм отличался изумительной даже по тем далеким, отнюдь не благонравным временам, жестокостью.
И несравненным злопамятством.
* * *
— Странные дела, говорите? Просто галиматья, бред, простите за выражение, собачий. Черная магия, гипнотические фокусы, торжественное возложение свастик на еврейские шеи... Чушь!
— Разве?
Герцог невозмутимо улыбался, бросая в бокал Рекса изрядный кусок льда, опуская в янтарную жидкость соломинку и протягивая коктейль ожидавшему другу.
— Давай выслушаем твое объяснение причудам Саймона. И здесь не примечаем никаких странностей, а?
— Примечаю, да только вовсе не такие странности, из-за которых следует подымать шум и гвалт. Увлекся парень спиритизмом, или другой подобной чепухой — пусть себе увлекается на здоровье! В это верят сотни здоровых, совершенно уравновешенных людей. А Саймон — откровенный неврастеник, сами помните: стукнет ему что-либо в голову — и остальное тотчас отодвигается на задний план, может катиться подальше. Мы вломились на спиритическую вечеринку, Саймон, естественно, разозлился, не захотел сознаться в детских глупостях, растерялся, сплел неудачную ложь насчет астрономического общества... А ваша светлость... просто начитались книг, накопили в памяти кучу средневековых легенд, ознакомились с огромной массой несуразных поверий. Нянька эта злополучная со смоляным пугалом...
Ван Рин понял, что сдерзил, — и осекся, но де Ришло даже бровью не повел.
— Короче, полагаю, наш добрый друг Саймон получил по физиономии за здорово живешь. А вдобавок вынужден переночевать здесь — правда, в роскошной постели. Но все равно, выпейте, успокойтесь, и поразмыслите над случившимся. Сдается мне, завтра вы принесете Аарону искренние извинения.
Де Ришло кивнул:
— Естественно... Иного взгляда на вещи от тебя и ждать не следовало. Посему начнем объяснения для приготовишек. Ты согласен, что, отправив Саймона в нокаут, я прибег к весьма и весьма необычному воздействию, дабы привести нашего друга в чувство и отослать баиньки без лишних возражений, уже сладко спящим?
— Да, но врачи давным-давно признали гипнотическое влияние, а Саймон скорее в окно выпрыгнул бы, прежде чем позволил нацепить себе на шею свастику... Спал, разумеется.
— Прекрасно. Получается, мы согласны в том, что можно призвать на помощь некие силы, недоступные пониманию непосвященных. Движемся далее. Вообрази подобный трюк совершенным не перед тобою, сравнительно просвещенным американцем, а перед племенем невежественных дикарей, слыхом не слыхавших о гипнозе. Они, вне сомнения, назвали бы это магией, верно?
