Гильем проснулся, будто вынырнув из плотной, темной воды, со дна омута, наполненного покоем и тишиной. Резко поднялся, жадно вдыхая воздух и не очень хорошо соображая, где и почему находится. Перед глазами проплывали мутные очертания предметов, звуки распадались на бессмысленную капель, и отчаянно болело все тело, будто его нещадно избили и швырнули на острые камни. Кто-то неразличимый непроснувшимися глазами жоглара твердой рукой заставил его вновь улечься и поднес к его губам глиняную кружку. Гильем ощутил прохладу ободка, запах воды из родника — и чуть не закашлялся, торопясь и задыхаясь.
— Ну-ну… не спеши так, хвала Господу, воды у меня предостаточно. Полегчало?
Гильем кивнул. Ему и в самом деле стало легче: прояснился слух, вернулось зрение. Вот только боль не ослабла, а, напротив, стала еще более невыносимой.
— Что такое?.. ах, да… Судороги тебя наломали, твое счастье, что ты молодой жоглар, гибкий да прыткий. Мог и вовсе хребет сам себе сломить. Потерпи немного, я тебе иванову траву заварю… — и говоривший направился к очагу, где на решетчатой подставке кипел котелок. Зашуршали снимаемые с притолоки пучки еще прошлогодних трав, запахло летним полднем, прогретым до последней былинки.
— Вот… не обожгись. Пей потихоньку.
— Отец Тибо… — Гильем с трудом разлепил спекшиеся губы и попытался заговорить.
— Молчи уж… выпей сначала, потом поговорим.
Жоглар молча подчинился.
— А теперь говори.
Гильем посмотрел на собеседника. Отец Тибо, уже немолодой и, судя по выражению спокойно и весело глядящих глаз, много повидавший священник, был уважаем и даже любим в Омела. Никто лучше него не мог помирить поссорившихся, он никогда не спешил с обвинениями и умел понять любого из своих прихожан.
— Исповедуйте меня, святой отец. — Гильем перекрестился и склонил голову.
— Вот как? Так сразу и исповедовать? Ну-ну… воля твоя, сын мой. Слушаю тебя. — и отец Тибо, осеня себя крестным знамением, приготовился слушать.
Поначалу лицо священника не выражало ничего, кроме снисходительного внимания. Но, как только жоглар начал рассказывать свой первый сон — тот, где он в облике чудовища насиловал Тибор, — взгляд отца Тибо утратил безмятежность, стал цепким и суровым. А Гильем, не упуская ни малейшей подробности, не щадя себя, выводил на свет Божий всех тварей, что порождала его спящая душа.
— Подожди, — прервал его священник, — эти сны… как часто они посещали тебя?
— После праздников — каждую ночь.
— А когда прекратились?
— Когда? После того, как я повстречал Тибор у родника…
— Продолжай. — и священник потер лоб рукой.
Гильем рассказал и о последней стычке с Бернаром, и о последнем сне — невольно понизив голос до шепота.
— Отпустите грехи мои, святой отец…
Отец Тибо встал, отошел к окну. Постоял немного, вдыхая свежий ветер, прошелся по комнате. Затем он вновь присел на деревянный ларь, стоявший возле кровати.
— Отпускаю, сын мой… тем легче, что твоей вины в произошедшем нет. — и, опережая удивление Гильема, пояснил — Сны, Гильем, складываются из множества осколков, на которые разбивается твоя душа, выпавшая из рук разума. Все твои желания, явные и подавленные, страхи и надежды, воспоминания о прошлом и проблески будущего…
— Я никогда не желал зла Тибор!
— Ты желал ее саму… — усмехнулся священник. — А что есть вожделение, как не зло? А желая, ты боялся — а вдруг она ускользнет от тебя, оставит ни с чем… или, что еще хуже, ты окажешься несостоятельным и она осмеет тебя. Отсюда и страх, воплотившийся в ночном кошмаре.
— Но последний сон… отец Тибо, это было слишком даже для меня. К дурным снам я привык, но это… — и Гильем страдальчески поморщился, неловко пошевельнувшись.
— Что? А, ты про припадок. Твоя душа не вынесла страдания и переложила его на тело. А вот в чем ты действительно повинен, так это в зависти. Зависть, сын мой, страшный грех, — и священник укоризненно покачал головой, — она руками сна превратила друга в отвратительного насильника, дабы тебе не мучаться его превосходством счастливого любовника, опередившего тебя.
И священник отпустил Гильему все грехи. После чего велел ему оставаться в кровати и отдыхать, а сам отправился в замок.
Госпожа Аэлис поднялась навстречу капеллану, спеша принять его благословение. Тот не спеша начертал в воздухе крестное знамение и спросил:
— Дочь моя, помните, мы начали с вами обсуждать закоулки богословия… но так и не добрались до основных догматов катаризма. Вы же в скором времени ожидаете гостей из Монсегюра. Самое время вернуться к незаконченному разговору, дабы вы с честью могли вести беседу с приглашенными. А ваши девицы могли бы направить свои стопы в сад, ибо в нашей высокоученой беседе вряд ли что поймут, пусть лучше упражняются в пении и танцах.
Аэлис ответила согласием и вскоре они остались вдвоем; ковры, сплошь покрывавшие стены комнаты, были темно-зелены, на них из-за ветвей и листвы выглядывали охотники — кто в рог трубит, кто натягивает поводья, кто указует пальцем на прянувшего в испуге оленя. В комнате было сумрачно и поэтому входящему живо представлялось, что метил он попасть в господские покои, а угодил в чащу лесную, в самый разгар охоты.
— Отец Тибо, теперь скажите же мне, что в действительности вас так обеспокоило, — хозяйка замка встала, подошла к окну и притворила его. Священник подошел к ней.
— Аэлис, — тон его изменился; теперь это говорил не капеллан с женой хозяина, а скорее старший друг, прознавший о каком-то неблаговидном поступке. — Аэлис, ты слишком неосторожна. И слишком снисходительна. И то, и другое непростительно королеве.
— О чем ты? — она постаралась вложить в этот ничего не значащий вопрос как можно больше равнодушия и непонимания. Но его обмануть не смогла.
— Ты знаешь, о ком я говорю. И добро бы она еще посещала этого бабника Бернара, он и впрямь чересчур уж шустер… но за что так накидываться на беднягу, который души в ней не чаял? Терзать мальчишку… довела его до падучей. Почему?
— Почему? — таким же вопросом ответила Аэлис, настороженно прищурясь, — Ты говоришь, пострадал не… не Бернар? Но кто?
— Его друг, Гильем.
— Не может быть. — тон Аэлис стал резок, взгляд колюч; и вся она неуловимо преобразилась — не милая и милостивая хозяйка Омела, но королева — и пусть королевство ее никому неведомо, и на челе не блещет драгоценный венец, — в каждом движении ее была такая привычка повелевать всеми и всюду…
— Не может быть. Ты знаешь, мы никогда не трогаем похожих на Гильема. Таким и своих снов хватает, они и чудес напридумывают, и кошмаров насочиняют. Она была с Бернаром. И даже ты, с твоей нелепой для разжалованного ангела тягой к справедливости, не сможешь сказать, что Бернар не заслужил суккуба в свои сны!
