В кафе вошла пожилая пара. Заказав поджаренные булочки к чаю и горячий шоколад, они устроились у окна. Дэвид заметил брошенный в его сторону взгляд. («Смотри-ка, Этель, приезжий». Нет, здесь не нужно быть телепатом, чтобы понять, что они думают.)
Дэвид взглянул на часы над стойкой. Десять минут до заезда. Когда он возвращал письмо в карман, под пальцами, будто для того, чтобы привлечь его внимание, зашуршал второй конверт.
Он пока не станет открывать письмо, хотя и достаточно хорошо знает почерк Катрины, чтобы понять, от кого оно.
О'кей, Дэвид, ты расслабился, ты в достаточно хорошем расположении духа, чтобы разделаться с ним. Давай же, прочти это проклятое письмо, покончи с этим раз и навсегда.
Он вытащил из кармана белый конверт, быстро вскрыл его. Видишь, Дэвид, совершенно не больно, ведь так. Прочти его, потом порвешь и скормишь урне в углу.
Но он знал, что этого те сделает. Что прочтет его еще раз десять, прежде чем уничтожить.
Он вытащил письмо из конверта. Стоило ему развернуть листок, он понял, что совершил ошибку. Ему следовало еще немного потянуть. Подождал бы вскрывать проклятый конверт, пока не заанастезируешь себя парой пива, подумал он, внезапно рассердившись. Хватит с тебя этого. Ты не видел эту женщину уже пять лет.
Он развернул письмо. Первое, что бросилось ему в глаза, была обычная муха, приклеенная клейкой лентой над словами «Дорогой Дэвид».
Черный трупик под прозрачным скотчем выглядел абсурдно упитанным. Крылышки у мухи отсутствовали. Они были не оторваны, а аккуратно обрезаны ножницами. Не читая, он заткнул письмо обратно в конверт, а конверт запихнул на самое дно кармана.
В горле волной поднималось что-то горькое.
Из самых глубоких туннелей они хлынули наверх. Голодные, они стремились к еде. Они двигались быстро, целеустремленно карабкались вверх, к ходам, лежащим прямо под поверхностью, они двигались в полной темноте, повинуясь зову инстинктов в их крови.
Достигнув своей цели, они ждут, подняв лица вверх, зная, что вот-вот настанет ливень. Воздух наполняется их ожиданием; тела их дрожат от возбуждения.
И вот он настал. Бурный поток хлынул в сотни подставленных ртов.
Текучий звук заполнил пещеру.
Они едят. Пища их тепла, мокра, сладка. Будь здесь достаточно света, она явила бы свой цвет. Красный. Очень красный.
Шмяк!
Четверо обдолбанных придурков валяются в траве у его ног. Всего делов-то, раз плюнуть. Просто, просто, а?
Он провел ладонями по выбритой голове. Шрам, проходящий, как мазок красной губной помады, от уголка глаза до уха, приятно покалывало. Как его покалывало, когда он давил, мышь. Он ободрал костяшки пальцев на правой руке, когда всадил кулак в по-детски мягкий рот одного из придурков, но он ничего не чувствовал. Он вытер окровавленные пальцы о пригоршню жгучей крапивы. И все равно не почувствовал ничего.
— Слушайте меня, — сказал он четверым подросткам, пока те стонали и сплевывали в грязь кровь. — С этой минуты вы будете делать в точности, как я скажу. Идет?
— А... ЭЭЭ-дерьмо!
Шмяк!
Он врезал тому, который пытался подняться на ноги.
— Будете делать в точности, как я скажу. Понятно?
— Посел ты, — проревел другой ртом, полным крови, слюны и блевотины.
Шмяк!
— Я... — Шмяк!.. — Босс. — Шмяк!— Теперь. Понял? — Шмяк, шмяк.
Он рывком поднял ребят на ноги и пару раз сильно вдарил им раскрытой ладонью.
Пять минут работы — раздавая оплеухи по их дурацким головам, — и они начали въезжать в его образ мыслей.
— Теперь слушайте меня. Вставайте на колени. И стойте так, пока я не скажу вам сдвинуться с места. Понятно?
Головы согласно качнулись.
— Так чего же вы ждете?
Все еще подтирая расквашенные носы и смаргивая слезы с заплывших глаз, все четверо с трудом опустились на колени, как опускаются на колени в присутствии короля.
Шрам на виске парня жгло все сильнее — как будто от глаза до уха пробегал электрический разряд. Он чувствовал, что в порядке, чувствовал себя сильным, как монстр из преисподней.
— Повторять не буду. Теперь правлю я, о'кей? Четверка выглядела раздавленной. И все четверо покорно кивнули.
Раз — и готово, удовлетворенно подумал он. Вот теперь я снова в деле.
Электра Чарнвуд открыла дверь, ведущую в подвал «Городского герба».
Электра? Благодарите за этот чудный девиз вместо имени матушкину любовь к поэзии, с усмешкой говорила она людям. Ей было тридцать пять, она была высокой, выглядела искушенной и повидавшей жизнь и носила черные волосы до плеч. А еще она была кукушонком. Родилась умненькой в монотонно-тусклом городишке. И это вовсе не было самомнением с ее стороны, просто она всегда чувствовала, что ее место не здесь и что родители, наверное, нашли ее в тростниковой корзинке, плывшей по реке Леппинг. Быть может, не так уж это было далеко от истины; черные, почти иссиня-черные волосы и решительный, с горбинкой нос придавали ее облику что-то семитское, а может, даже что-то от египетской принцессы. Она и вправду ничем не походила на своих родителей: эту серенькую веснушчатую пару никто не мог назвать высокими.
Конечно, Электра не была гибкой, скорее напротив — ширококостной, и то, как она затаскивала в подвальный лифт бочонки с пивом, не раз вызывало одобрительный свист водителей с пивоварни. Случалось такое, когда кладовщик, любящий поддать и мающийся спиной, не являлся на работу, как то было у него в обычае по утрам в понедельник. («Наверное, грипп», — гнусавил Джим-кладовщик в телефонную трубку, или: «Думаю, меня сейчас мигрень свалит», или: «Опять чертов зуб мудрости; ты даже представить себе не можешь, какую боль я сейчас терплю».) Однажды этот «зуб мудрости» настолько вывел ее из себя, что она отвезла его к своему дантисту в Уитби, силой загнала в кресло, а затем испытала почти что чудовищное удовлетворение, когда дантист сообщил Джиму, что тому нужно поставить с дюжину пломб. Лицо бедняги побелело как снег. Причин уволить его было у Электры больше, чем пальцев на руках и на ногах, но когда он все же являлся на работу, то делал ее вполне добросовестно — если его достаточно накачать виски. И он ничего не имел против того, чтобы задержаться после закрытия, чтобы прибрать, вытряхнуть пепельницы и перемыть стаканы. И после того, как она укрепит его боевой дух, он был единственным, у кого хватало мужества спуститься в подвал вечером или ночью.
Электра зажгла лампочку. Свет и тьма в подвале, говорила она себе, как будто заключила шаткое перемирие. Когда зажигался свет, тьма отступала, но недалеко.
