Случилось Алене одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать. Ничего необычного в том не было — Аленка у старухи давно уж не гостьей стала, а навроде внучки. Старуха будто и крепка еще была, а годы свое указывали — хворобы тело ломали. Бывалоча, и с топчана своего поутру встать не могла. А Алене к тому времени шестнадцать годков сравнялось — совсем невеста, и в Велининой избушке она давно уж как хозяйка распоряжалась.
Коротали они долгий вечер, на огонь в печи смотрели, ненастье слушали. Приютно было в натопленном избяном тепле, неспешный разговор вели, а хоть и молчали, — тоже хорошо было. Неистовый ветер стегал дождевыми плетьми в единственное подслеповатое оконце, разбойно свистел в трубе. Алена покосилась в темное окошко, сказала:
— Ишь, разошелся…
Сама поближе толи к огню, толи к старухе придвинулась.
— Неужто непогоды забоялась? — спросила Велина.
— Да ветер живой ровно, так и рвется в избу. И дождь тоже.
— Они и есть живые, а как же? Только бояться тебе их нечего, подружитесь еще. А у меня тоже была ночь, когда я ненастья забоялась. Одна за всю жизнь, слава Богу. Жу-у-уткая та ночка была, особенная…
— Чем особенная-то?
Улыбнулась Велина:
— А в ту ночь ты уродилась.
— Тогда я про нее слыхала уж, матушка говорила, что молнии полыхали беспрестанно.
— Верно. Только матушке твоей не шибко-то до погод было. А у меня руки дрожали от страха. Еще ведь причина имелась — было то как раз в Ночь Веды.
— Никогда не слыхала про такую ночь. И кто такая Веда?
— Не слыхала, потому как про нее мало кто знает, не положено всем знать. А Веда — госпожа наша. Моя, твоя. Всех, кто ведовскими да знахарскими талантами наделен. Тоже впервой тебе говорю про нее. Теперь надо. Чую, веку моего самый краешек остался.
— Не пугай меня, Велина!
— Чем же? Неужто ты смерти боишься? Э-э, дитятко милое, смерть милосердна.
— Ой ли? Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а та нейдет. Где ж милосердна?
— Так то не смерть жестока — жизнь. А в жизни этой каждый получает той мерой, какой сам меряет. От Баклачихи кто добро видал? А вот жестокосердия сверх всякой меры. Мужика свово бедного и то поедом заела, в гроб вогнала. Одного-единственного сынка родила, взрастила без любви и его любить не научила, кому в радость ее Будамир? Вот за все это и платит теперь Баклачиха. И молит о смерти, как о милости великой, что страдания ее прекратит.
— Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
— Жду ее, как гостью желанную, высокую. Устала я. И тело мое износилось, как одежка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка. Покоя хочу. Одно держит — ты, Ленушка. Но про то в другой раз поговорим. Сейчас я другое должна сказать. Про тебя самуе. Ты уж знаешь, Алена, многим повитухам дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит. Я тоже многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла — может как раз на это дитятко я потом заботы свои сложу, ему умения свои передам. Долго ждала, забоялась уж, что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в Ночь Веды пришли за мной, к роженице позвали. Я уж знала, что не простое дите в мир идет, все приметы на то указывали, и правду тебе скажу — не обрадовалась. Страх меня взял — доброго от такой опасной ночи ждать не приходилось.
— Да почему же, бабушка?
— Шибко дурная ночь была. Вся природа ровно в корчах лютых корчилась и криком кричала в родовой муке. А мне надо было ее дите первой в мире этом встретить, на руки принять — а у меня руки ходуном ходили. Ох, натерпелась я. Знала — случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той не пережить.
— Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
— Что было, то и говорю. Ты знать должна.
— Но страхи-то твои, выходит, напрасны были? Никакое я не особенное дитя, такая же, как ты.
— Я к тебе немало годов присматривалась, глаз не спускала, прежде чем к себе, к делу своему допустить. Не могла не войти в тебя ярость той ночи. Боялась я, что в один недобрый миг прорвется из тебя сила недобрая, злая, черная.
— И что же, Велина? — требовательно посмотрела на нее Алена. — Увидала ты дурное во мне?
Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто заслонила их.
— Вот оно, Алена. Сила в тебе, — я краю ей не вижу. Знаешь ли ты, как опасна она? Равно, в добро и во зло ее оборотить можешь. Бойся невзлюбить людей. Причин для того они много дадут. Добрым на презлое отвечать ох, как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь, как равнодушна к боли чужой сделаешься, сама злом станешь. Но ты не Баклачихе ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке — обожди чуток, ее и унесет, развеет без следа. А ты, Алена, сама черным потоком станешь и многих ядом смертельным напоишь.
Замолчала старуха.
Помедлив, Алена глаза на нее подняла, поглядела сквозь слезы, в них стоящие.
— Не будет этого, Велина.
— А я и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала откуда беду ждать. Сила в тебе и, вправду, страшно большая. Прежде чем ею пользоваться, надобно тебе научиться семь железных узд на нее накидывать, чтоб не могла из воли твоей выходить.
— Никакой такой силы я за собой не чую! — с досадой возразила Алена.
Улыбнулась старуха.
— Да ты уж теперь можешь все то же, что и я. Только я свое умение по крошечке год к году копила, а ты, ровно, родилась со всем этим, с готовым уж. Да оно так и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в саму ее ночь рождается. Только тяжки подарки ее. Как крест, который до часу последнего нести. И не скинешь.
— Чем же они тяжки?
Велина провела шершавой ладонью по буйным Алениным кудрям, вздохнула:
— Так кому много даст, с того и спросит больше.
— Веда — злая?
— Она… единая. Все в ней. Она не злая и не добрая. Дарит без радости и карает без гнева.
— Выходит… нет в ней любви… Любовь бесстрастность эту оправдала бы. А так… баба ледяная эта Веда.
— И хотела бы тебе впоперек сказать… да нечего. Может и правда твоя, что Веда холодна, как лед, и любви не знает. Я ведь про нее мало что сказать могу. Да и те крохи малые, что известны мне, в разнобой идут. Слышала, что Веда — дух бесплотный и вездесущий. И другое совсем слыхала — будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда — душа ее. Нет, не стану вранье тебе пересказывать, а правды не знаю…
Какое-то время только дождь бился в окно, да потрескивал огонь в печи. Потом Алена спросила тихо:
— Велина… а ты удержалась? Бесстрастно смотрела на зло, людьми творимое?
Старуха вздохнула.
— Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои… Сказать же тебе всю правду — давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны…
