В подсобке пахло помойкой. То, что было нужно Дохляку. Он устал. Очень устал. Он больше не вставал с тахты.
(Тахта была шершавая на ощупь. От нее разило мочой и алкоголем. Но она ему нравилась.)
Боль разорвала грудь. Дохляк бросил рассматривать подсобку и постарался сосредоточиться на боли. Внутренний голос начал говорить о том, что он подыхает.
Но ведь он и так умер! Трупак!
Бум, бум, бум. Как бой долбаного барабана! Удары в груди становились чаще, как будто сходились вместе, а затем прекращались.
И через минуту все начиналось по-новой: бум, бум, бум.
Дохляк поднялся, колени задрожали. Он подошел к своему пакету с уродинами-куклами. Перед глазами все расплывалось.
Мир тонул в белой дымке.
Дохляк схватил пакет. Полиэтилен зашуршал и начал морщиться.
Боль поглощала.
Бум-бум-бум. Из груди слышалось постукивание.
В тихой подсобке запредельно громко разнесся треск одежды — Дохляк рвал на себе футболку.
Правда — она простая. Он знал, что умирает. Даже если откинется не завтра, так послезавтра — точно. Даже если заработает давно неработающий моторчик — сдохнет. Конец близок. Эта будет та смерть, которая спасет.
Который день Дохляку снился один и тот же сон: он находит тоненькую иголку. Глядит, как блестит крохотное острие. Она, иголочка, говорит: я помогу избавиться от всех проблем, я это умею. Дохляк растягивает губы-черви в подобие улыбки. А маленькая спасительница продолжает: давай я зашью тебе веки.
Он соглашается.
Сияющее серебро все ближе и ближе к глазу.
Главное не моргать.
Пот градинами скатывается с него.
Не моргать!
А иголочка шепчет и шепчет о спасении.
Ближе. Еще ближе.
Кончик касается века. Боли Мертвяк не ощущает.
А потом он чувствует, как вытягиваются губы и превращаются в мушиный хоботок.
Дурацкий, глупый сон.
Боль в груди затихла. Дохляк зажмурился. «Архаровцы» что-то сделали с ним. Чертовы уроды никогда не отпускают своих жертв. До некоторых пор он боялся того, что лишится своей кожи, лишится части прошлого, но теперь ему было ничего не страшно.
Господи! Какой же он идиот!
Он выплюнул зеленую слизь. Густую, как смола.
Дохляк бросил взгляд на постер с полуголой девицей. Та ехидно улыбалась, обнажив белые зубы. Зубы у нее были идеальные, словно ненастоящие. Впрочем, ненастоящие у нее были и сиськи.
Глаза заволокла серая пелена. Дохляк коснулся левого века и посмотрел на палец. Какая-то коричневатая жидкость обволакивала ноготь. Он скривился.
Дохляк не понимал, что с ним происходило. Не понимал, с чего его сердце начинало биться. Не понимал, почему «архаровцы» не нападали на него.
Не понимал.
По потолку полз паучок. Дохляк даже слышал, как шуршали лапки насекомого, цепляясь за бугорки побелки.
Шерк-шерк-шерк.
Мелькнула мысль: в Городе нет мух. Дохляк видел кузнечиков, бабочек, личинок, скарабеев, жучков-пожарников и даже мушек и комаров. Однако, никогда не замечал мух. Откуда они все могли взяться?
Зато были «архаровцы».
На столе что-то блеснуло. Дохляк, кряхтя, поднялся.
Похоже смерть сегодня отменяется. И это скорее плохо, чем хорошо. Внутренний голос опять обманул его.
Плохой-плохой внутренний голос.
Дохляк подошел к столу. То, что лежало на нем обожгло льдом здоровую руку.
Иголочка.
Тоненькая, как женский волосок.
Лживая сучонка!
В бешенстве Дохляк схватил иглу и бросил на ковер. Он мог поклясться, что вчера этой дряни не было на столе.
Вспышка.
На кровати появляется «архаровец». Лицо напоминает сморщенный холщовый мешок. На хоботке шевелятся маленькие-маленькие волоски. Белесые, как черви-паразиты. Они пищат и лопаются слизью. Веки твари зашиты грубыми нитями красного оттенка. Одной руки у «архаровца» нет, вместо нее — отросток. То ли жало, то ли щупальце.
Вспышка.
«Архаровец» поднимается с кровати и тянет к нему нормальную руку.
«Я — это он», — думает Дохляк.
Тварь пахнет абрикосом.
Вспышка.
Подсобка пропадает. Теперь Дохляк находится на детской площадке.
Небо затянуто черными тучами. Тучами, наполненными старой венозной кровью.
Абсолютная тьма.
На площадке никого нет, кроме него.
В песочнице вместо песка булькает вода; из рваных дыр на металлических трубах вырывается зеленоватый газ; от домов тянутся блуждающие огни.
Дохляк пытается крикнуть: оставьте меня!
Дохляк пытается сказать: пожалуйста.
В груди вновь просыпается боль.
— Темная ночь, только пули летят по степи…
Мертвяк оглядывается, пытается взглядом поймать тварь с граммофоном. Но на площадке нет никого, кроме него.
— Только ветер гудит в проводах…
Вспышка.
Граммофон оказывается возле ноги Дохляка. Рупор блестит золотом; тонарма подрагивает, словно кто-то невидимый качает ее, чтобы испугать его.
— В темную ночь ты, любимая, знаю не спишь…
Кажется, что с каждой секундой музыка становится все громче и громче, пролезает в мозги и рвет острыми коготками нервы.
Боль в груди снова дает о себе знать. Она разбухает, давит на ребра.
Бум-бум-бум.
Мертвое сердце бьется.
Жизнь вновь возвращается жизнь.
Или смерть?
Трубки сосудов давно разорваны.
Трубки сосудов давно гниют.
Кровь — лишь отравленная вода. Органы — лишь воспоминания о прошлой жизни.
Бум-бум-бум.
На качелях блестит игла. Она зовет Дохляка, чтобы открыть ему новый, необычный мир. Предлагает ему стать на сторону «архаровцев». Все, что нужно сделать мертвяку — это зашить себе веки.
Всего лишь соединить куски кожи.
Вспышка.
Дохляк вновь оказывается в подсобке.
На полу пузырился складками пакет с куклами, испорченными огнем; на столе ждала хозяина сучонка-игла.
Бум-бум-бум.
Сердце оживало.
Дохляк превращался в «архаровца».
Утехи времени. Первое интермеццо
Лев проклял тот день, когда согласился работать на даче приятеля. Мало того, что дом держался на соплях, так и воздух прогрелся до сорокоградусной отметки. Лев не мог работать в такую погоду. Хотелось уже получить, наконец, аванс за сделанную лестницу и искупаться в деревенском пруду, в котором били ледяные родники. Он не только физически, но и морально устал. Поэтому он дал себе зарок закончить дачу своего старого друга и уехать в Каменногорск к родителям.
А друг не спешил расплачиваться. Лев не видел его с того момента, как поставил двери. А на звонки друг не отвечал.
