— Дверь-то хорошенько заприте!
Федор Андреевич несколько мгновений стоял в нерешимости, думая: не уйти ли, раз он узнал мысли хозяина, но потом, усмехнувшись, встряхнул плечами и быстро разделся.
Не к нему, ведь, идет он! и та же Нина отлично знает, что ему нет дела до их капиталов.
Он вошел в гостиную в одно время с Ниною, и они дружески встретились на середине комнаты.
«Чем-то недоволен. Опять какая-нибудь сентиментальная чушь», услышал он, взглянув в ее глаза, а следом раздался ее голос:
— Ну, здравствуйте! Что это вы сегодня каким букою? Огорчены чем-нибудь?
Он улыбнулся. Что же, в ее мыслях было участие к нему, хотя в несколько странной форме, — и он ответил:
— Ничего, кроме того, что я упустил повышение по службе и потерял двух приятелей!
— Умерли?
— Нет, я в них разочаровался.
«Так я и думала! прав Толя: совершенная размазня!»
Федор Андреевич покраснел.
— Ну, это еще небольшая потеря, — весело сказала Нина: — вы знаете: Господи, избави меня от друзей!., а вот повышение… Скажите, что это было за повышение?
Федору Андреевичу больно было слушать ее слова. В ее розовых губках они казались ему циничны. Раньше они казались ему забавны, и он всегда думал, что она говорит такие слова нарочно, чтобы вызвать его на горячий спор.
Он коротко рассказал ей и про обещание Чемоданова, и про перемену директора, и про поведение Жохова, — и все время пристально глядел ей в глаза, читая ее мысли, от которых ему становилось все больней и больней.
«Дурак, прямо дурак», слышался ему ее насмешливый голос: «ну, что я с ним буду делать? Мама говорит: „переделаешь!“ да он всегда таким останется. Рохля какой-то. Ему бы только стишки писать, да восторгаться. У-у! вот размазня-то!»
— Ну, что же, — сказала она ласково, когда он смолк. — Чемоданов все-таки отличил вас. Времени впереди много!
— Я и не огорчен этим, — ответил он: — мне больно было разочароваться в людях, — и в его голосе послышалась тоска.
«С чего это он?» встрепенулась Нина и ласково улыбнулась ему.
— У вас еще есть друзья и люди, которые вас любят! — при этом она взглянула на него быстрым лучистым взглядом, и он расслышал: «от этого взгляда сейчас вспыхнет и раскиснет! знаю!»
Он, действительно, вспыхнул, но не раскис.
В эту минуту в комнату вошла Глафира Иларионовна.
— А! Федор Андреевич! — воскликнула она радостно: — голубчик мой! ну, идемте обедать. Толя уже пришел!
Федор Андреевич ласково поцеловал ее руку и поднял голову. Глаза их встретились.
«Что это она ему такого сказала?» услыхал он тревожный голос: — «ишь раскис весь! дура! говорю: до свадьбы по шерсти гладь. Наверстать успеешь. Дура!» — и она перевела сердитый взгляд на дочь. Федор Андреевич подметил, как она в ответ матери пожала плечами. Холодный пот выступил у него на лбу.
— Идите, идите! — весело говорила Глафира Иларионовна. — Нина, веди его!
В столовой ему навстречу поднялся Анатолий и дружески встряхнул ему руку.
— Каковы буры! — сказал он, но Федор Андреевич успел услыхать: «ну, сегодня Селиванов совсем растаял.
Значит, при Академии остаюсь. Обошел Яшеньку!»
Федор Андреевич ничего не ответил, и Анатолий даже не обратил на это внимания.
Мысли его были заняты какими-то стратегическими соображениями: кого-то смазать, кого-то ульстить, кого-то обойти, куда-то втереться и, наконец, чего-то добиться.
Сам Чумазов с угрюмым видом глядел себе в тарелку, и Федор Андреевич не мог уловить его взгляда, а Чумазова, взглядывая на Федора Андреевича, казалось, громко ему кричала: «Господи, и когда эта канитель вся кончится. Ходит, ходит и все не осмелится. Дурак какой- то! мой на что хухря, а как тогда храбро! ну, да и я…» — она приветливо улыбнулась Федору Андреевичу, а тот продолжал слышать: — «непременно надо Нину настроить. Пусть вызовет его. — Взгляни, пожми руку — он и раскис. Ведь, сама говорила, что не упустит!»
А Нина все время занимала его.
Она рассказала ему про свои сегодняшние занятия, описала ссору двух подруг, сказала, что в книжках «Недели» читала его стихи и так увлекалась ими, что будет просить одного музыканта написать музыку.
— Какие же вам больше понравились? — спросил Федор Андреевич, взглядывая на Нину. «Вот еще! — услыхал он, — и вправду вообразил, что я читала его дребедень! довольно того, что сам читает! Какие же? ах, да!»
— Лес, — ответила она: — помните: «Лес стоит угрюм и мрачен; не видать тропы знакомой»…
Федор Андреевич молча кивнул головою и покраснел, увидев насмешливый взгляд Анатолия. «Тешутся», услыхал он, а Нина говорила брату:
— Сегодня Федор Андреевич не в духе. Он разочаровался в своих друзьях.
— Не надо было ими очаровываться, — сухо сказал Анатолий и встал из-за стола.
Федор Андреевич поднялся тоже и торопливо стал откланиваться. На лицах матери и дочери отразилась неподдельная тревога.
— Куда вы? — воскликнули они в один голос.
— Я вам сыграю новую пьесу.
— А кофе?!
Но он настойчиво отклонил и кофе, и музыку.
— Я на вас буду целую неделю дуться, — сказала Нина.
— Не выдержит! — сладким голосом произнесла Глафира Иларионовна и лукаво взглянула на Федора Андреевича. «Что это словно он взбесился? никогда таким не бывал!»
— Послезавтра у нас пельмени. Для вас делаю! — сказала она.
Он выбежал от них, словно у него горели подошвы, и, пройдя с добрую версту с шинелью нараспашку, едва пришел в себя от всего пережитого.
Вот, кого он любил и кем восхищался!
Проклятый дар!..
Он шел по улице и восстановлял весь день во всех подробностях. Уж не поехать ли домой и залечь спать? Но, собственно, все горькое для него уже кончилось; всего остального он может быть только зрителем. И с этою мыслью он направился домой, чтобы переодеться и поехать к Хрипуну.
Иван Антонович Хрипун был дельцом последней формации. Из дворянской фамилии, умный и энергичный, с своеобразной этикой, по которой люди служили ему только средствами для достижения целей, он в короткое время из помещика среднего достатка обратился в богача, — впрочем, богача по оборотам. Никто не знал его наличных средств, и весьма возможно — умри он внезапно, его семья осталась бы без всяких средств, но теперь у него был мильонный доходный дом на Литейном проспекте, свечной завод, кузница, в одном из имений паровая мельница и, наконец, народный театр, которым он очень гордился и который давал ему немалый доход. Собственно, это был просто балаган, в котором разыгрывались специально заказанные Хрипуном пьесы, где время от времени фигурировал белый генерал, чисто русский боярин, и всегда вышучивались евреи, поляки изображались крамольниками, а немцы, армяне и финны — исконными врагами русских, — но Хрипун с гордостью заявлял, что он со своим театром является одним из устоев «русских начал», и часто, сидя в своем балагане на галерке, вместе с полупьяной публикой, гоготал от восторга, когда актеры на сцене лупили еврея в длиннополом кафтане.
