Арман, я говорил так, потому что считал, что говорю правду. Это было своего рода кредо, кредо разума, кредо эстетики, кредо логики, кредо искушенного римского сенатора, закрывающего глаза на тошнотворную реальность окружающего мира, потому что если бы он признался себе в том, что открывается ему в низости его братьев и сестер, то сошел бы с ума.
Он перевел дух и продолжал, повернувшись спиной к яркой комнате, загораживая юных вампиров от своих обжигающих слов, а я, безусловно, только этого и хотел.
– Я знаю историю, я читал ее, как другие читают Библию, я не мог успокоиться, пока не вытащу на свет все, что когда-либо было написано, все, что можно познать, пока не расшифрую кодексы всех культур, оставивших мне полные ложных надежд свидетельства, которые я смогу высмотреть в камне, в земле, в папирусе или в глине.
Но в своем оптимизме я заблуждался, я был невежествен, невежествен, как и все, кого я обвинял в этом; я отказывался окунуться в окружавшие меня кошмары, достигшие в этот век, в этот век разума, своего апогея.
Оглянись назад, дитя, если хочешь, если ты собираешься со мной спорить. Оглянись на золотой Киев, знакомый тебе только по песням, после того как бешеные монголы сожгли его соборы и истребили население, как скот, чем они занимались по всей Киевской Руси на протяжении двухсот лет. Оглянись на летопись всей Европы – видишь, повсюду бушуют войны: в Святой земле, в лесах Франции или Германии, в плодородных землях Англии, да, благословенной Англии, в каждом уголке Азии.
Почему же я так долго занимался самообманом? Разве я не видел те русские степи, те спаленные города? Ведь вся Европа могла пасть под силой Чингисхана. Подумай о великих английских соборах, превращенных в груды камней самонадеянным королем Генрихом.
Подумай о книгах народа майя, брошенных в огонь испанскими священниками. Инки, ацтеки, ольмеки – все эти народности ушли в небытие...
Цепь кошмаров, кошмар за кошмаром, и так было всегда, и больше притворяться я не могу. Когда я вижу, как миллионы погибают в газовых камерах по прихоти маньяка-австрийца, когда я вижу, как истребляют под корень африканские племена, забивая реки разбухшими трупами, когда я вижу, как бушующий голод охватывает целые страны в век изобилия для обжор, я не могу продолжать верить в эти пошлости.
Не знаю, какое конкретно событие разбило мой самообман. Не знаю, какой конкретно ужас сорвал маску с моей лжи. Были ли это миллионы голодающих на Украине, запертые в собственной стране по воле диктатора, или же пришедшие за ними тысячи людей, погибшие, когда в небеса над степью изверглась ядерная отрава, защиты от которой им не предоставило то самое правительство, что заставляло их голодать? Были ли это монастыри благородного Непала, цитадели медитации и милосердия, простоявшие тысячи лет, более старые, чем я и моя философия, уничтоженные армией алчных, хватких милитаристов, развязавших безжалостную войну с монахами в шафранных одеждах, бесценные книги, брошенные в огонь, древние колокола, расплавленные, чтобы никогда больше не призывать кротких людей к молитве? А случилось это всего за два десятилетия до этого самого часа, пока народы Запада танцевали на дискотеках и лакали коктейли, небрежно сокрушаясь между собой по поводу бедного, несчастного далай-ламы и переключая телевизионный канал.
Не знаю, кто именно – китайцы, японцы, камбоджийцы, евреи, украинцы, поляки, русские, курды. О Господи, этой песне нет конца. У меня не осталось веры, у меня не осталось оптимизма, у меня не осталось твердых убеждений в плане логики и этики. Мне не за что было упрекнуть тебя, когда ты встал на ступенях собора, протягивая руки к своему всезнающему и всемогущему Богу.
Я ничего не знаю, потому что я знаю слишком много, но понимаю очень мало и никогда не пойму. Но и ты, и все, кого я знал, научили меня, что любовь есть необходимость, как дождь необходим цветам и деревьям, как пища – голодным детям, как кровь – голодным хищникам и падальщикам, то есть нам. Нам нужна любовь, и любовь, как ничто другое, может заставить нас забыть и простить любое зверство.
Поэтому я извлек их из прославленного, манящего перспективами современного мира с толпами больных и отчаявшихся. Я извлек их оттуда и отдал им единственную силу, которой обладаю, и сделал это ради тебя. Я дал им время, время, чтобы, возможно, найти ответ, которого живые смертные могут никогда не узнать.
Вот и все. Я знал, что ты будешь кричать, я знал, что ты будешь страдать, но при этом я знал, что ты примешь их и, когда все кончится, будешь их любить, я знал, что они тебе отчаянно нужны. Вот ты и воссоединился... со змеем, львом и волком, и они намного выше худших из людей, проявивших себя в эти времена колоссальными чудовищами, они вольны осторожно питаться миром Зла.
Повисла пауза.
Я долго думал, прежде чем заговорить. Сибил прекратила играть, я знал, что она волнуется за меня, что я нужен ей, я чувствовал, чувствовал сильный толчок ее вампирской души. Придется пойти к ней, и скоро. Но я остановился, чтобы произнести еще несколько слов:
– Тебе следовало бы доверять им, Мастер, тебе следовало позволить им воспользоваться своим шансом. Что бы ты ни думал о мире, ты должен был дать им время. Это был их мир и их эпоха.
Он покачал головой, как будто разочаровался во мне, немного устало, словно он давно уже разрешил для себя все эти вопросы – возможно, еще до моего вчерашнего появления. Казалось, он хочет выкинуть это из головы.
– Арман, ты навсегда останешься моим сыном, – сказал он с великим достоинством. – Все, что есть во мне волшебного и божественного, связано с человеческим, так было всегда.
– Ты должен был дать им возможность прожить свой час. Никакая моя любовь не могла подписать им смертный приговор или допустить в наш странный, необъяснимый мир. По твоим оценкам, мы, может быть, и не хуже людей, но ты мог бы и сдержать свое слово. Мог бы оставить их в покое.
Достаточно.
К тому же появился Дэвид. Он принес копию расшифровки, над которой мы работали, но не это его волновало. Он приблизился к нам медленно, явно возвещая о своем присутствии, давая нам возможность замолчать, что мы и сделали.
Я повернулся к нему, не в состоянии сдерживаться.
– Ты знал, что это произойдет? Ты понял, когда это случилось?
– Нет, – торжественно ответил он.
– Спасибо.
– Ты нужен им, твоим детям, – добавил Дэвид. – Мариус может быть создателем, но они всецело твои.
– Знаю, – сказал я. – Я иду. Я сделаю все, что нужно. – Мариус протянул руку и дотронулся до моего плеча. Вдруг я осознал, что его выдержка находится на грани срыва. Когда он заговорил, его голос дрожал и звенел от чувства.
