Я видел, что кожа вокруг глазка покраснела и топорщилась складками. Чёрт возьми, кажется я видел даже мышцы, которые приводят его в движение (стоит ли говорить, что у человека таких быть не может?) Окуляр подрагивал, в линзе мерцал свет лампочки, и отражалось моё испуганное лицо.
«Согрей меня своим телом, — прошептал внутри моей головы женский голос. Там не было ничего эротичного или возбуждающего — только отчаяние маленького, потерявшегося зверька. — Мне так холодно».
И тут я увидел, что при всём сходстве с глазным яблоком он всё ещё проводит свет, оставаясь дверным глазком. Там, по другую сторону, можно разглядеть… нечто. Тёмный силуэт, тёмное пятно. Забыв обо всём — клянусь, в этот момент во мне не осталось ни страха, ни отчаяния, — я подался вперёд и увидел, нет, не парадную и не встревоженное лицо полицейского, как втайне надеялся, увидел квартиру, в которой я сейчас нахожусь. Окно в прошлое.
И вдруг всё исчезло. Осталась только лицо девчушки, на вид лет двенадцати. Она глядела наружу, словно надеялась узреть там сказочного тролля; рот приоткрыт подбородок смотрит вверх, на бледных щеках неровные красные пятна румянца. Длинные чёрные волосы забраны в хвост. Я узнал её. Узнал, несмотря на то, что всё это время созерцал её затылок. Эти волосы… и напряжённо отведённые назад плечи: так, что между лопатками можно натянуть нитку.
Анна.
Так вот какой ты была, запертая в клетке птица высокого полёта. Я бы всё отдал сейчас, чтобы изжить со свету семейную жестокость.
Она тоже смотрела в глазок, но меня не видела. Она видела, наверное, сырой подъезд, а я над её плечами наблюдал квартиру образца двухтысячного года, когда здесь жили совсем другие люди. Было видно кухню и краешек окна, затянутый облаками как ширмой. Или это не облака? Сложно сказать. Грязные стёкла едва пропускали свет. Кастрюля на столе и пустая пыльная ваза, которая выглядела так, точно её извлекли из египетской гробницы. Я представлял это обиталище как склеп, в котором всех похоронили заживо, но всё здесь выглядело, словно слегка неряшливое, но вполне соответствующее традициям «гнёздышко советской семьи». Обои, ободранные снизу поколениями котов. Закопченный потолок.
Глаза девчушки двигались в орбитах, на лету схватывая любую мелочь. А потом что-то спугнуло её, и она убежала на кухню, чтобы греметь посудой вне поля моего зрения и фальшиво напевать песенку, похожую на христианский гимн. Мимо двери прошла женщина — я не видел её лица, но на меня дохнуло безысходностью. В чёрном домашнем платье, которое будто тлело у неё на груди. Всему виной сигарета, зажатая в зубах. Я был знаком с такими людьми — из тех, что забывают стряхивать пепел, потому, что сигарета у них в зубах ВСЕГДА. Так к чему лишние движения? Она не взглянула на дверь, но если бы посмотрела, клянусь, я бы шлёпнулся в обморок. Не слышал, что она сказала дочери и что Анна ей ответила, видел только волны мрака, что расходились от женщины. Как радужные круги от капли машинного масла. Волосы матери были полностью седыми, а спина практически повторяла форму вопросительного знака, но по косвенным признакам я смог установить, что эта женщина — не старуха. Ещё не совсем старуха. Ей, быть может, лет пятьдесят, но что-то превратило её в настоящее чудовище. В дьявола, который беспрестанно курит и оставляет кучки пепла повсюду — начиная от подлокотников кресла и заканчивая головами собственных детей.
Я наблюдал довольно долго. Достаточно, чтобы пятна солнца, проникающие в окно, сместились. Чувствовал себя не в своей тарелке, но ничего не мог поделать. Время ускорилось — всё это, кажется, происходило между двумя вдохами, — и в то же время я мог бесконечно замедлять каждую секунду, чтобы рассмотреть все нюансы. Я едва чувствовал своё тело. Как онемевший после укола новокаина зуб… с той лишь разницей, что вкололи лекарство прямо в спинной мозг.
Позже я увидел перед собой другое лицо. Тот же самый нос и подбородок, те же самые скулы… но были и отличия. Россыпь веснушек у крыльев носа. Растрёпанные короткие волосы, которые девочка, похоже, обрезала себе сама. Ей, наверное, около восьми, а может, уже девять. Принесла с кухни стул, тихонько поставила его возле двери. Приложила ухо, потом заглянула в глазок, на подвижном обезьяньем личике проступило живое выражение — выражение напряжённого, радостного ожидания. К тому времени в доме воцарилась тишина. В ванной комнате шумела вода: то был однотонный, тревожащий гул, словно шум телевизионных помех. Девочка выглядела… этой мысли требуется время, чтобы быть сформированной, но я всё же попробую её выразить. Выглядела, как опальный принц, который крался потайными коридорами замка, чтобы поговорить с возлюбленной в другом его крыле.
«Мария?» — кажется, спросил я.
Она меня не услышала, но начала говорить так, будто продолжила давний разговор, прерванный телефонный звонок.
«Это самое настоящее тайное место, — прошептала она. — Уйду туда сегодня и буду ждать. Буду ждать тебя там — только сумей переступить через порог».
«Как мне это сделать? — спустя мгновение я уже кричал: — Как мне туда попасть?»
Она не слышала. Я боялся, что она сейчас уйдёт, но девочка сказала ещё не всё. Стрельнув глазами по сторонам, она продолжила:
«Это непросто, но ты сможешь, ведь (глупый, грустный смешок) мама говорит, я сама тебя выдумала. И, наверное, так и есть. Ты справишься. У моих сестёр ничего не получается. Они слишком привязаны к маме и к отцу, и к своей комнате. Лишь помни, что картины, которые там нарисованы, нужны, чтобы сбежать. Сестрёнки помогали мне рисовать — особенно Оля, она очень хорошая художница. Но они не умеют ими пользоваться. Просто сделай их в своей голове — здесь малышка приставила указательный палец к виску — окнами или дверьми. Перешагни порог. И всё, ты уже там! Мы с тобой славно поболтаем».
«Думаешь, у меня получится?» — спросил я.
Девочка встала на цыпочки, рискуя грохнуться со стула, и глаз, до этого рассматривающий что-то, что могло оказаться оставленной на лестнице соседями пивной бутылкой или надписью на стене, сфокусировалось прямо на мне.
«Конечно, у тебя получится. Ты ведь хочешь сбежать отсюда, очень-очень сильно, прямо как я!»
Я поверил. Моя вера перерастала в крепкую, железобетонную убеждённость, в то время как костлявая рука вдруг нависла над Марией, по-прежнему улыбающейся, а потом опустилась на её плечо. Как гигантская мухобойка. Всё время пока дымный дьявол комкал её и мял, как тряпичную куклу, наотмашь бил по щекам, до той поры пока в слюне, капающей из раскрытого рта на пол, не появились кровавые нитки, из-за двери не доносилось ни звука. Я плавал в ватной тишине, неведомой силой заброшенный в космическое пространство. Потом где-то рядом возник смешок… или всхлип? Или что-то среднее? Что-то, что получается, когда хохочущий над шуткой человек готов рухнуть в бездны истерики.
Вновь Анна, средняя сестра.
«Причинили ей много боли, — сказала она своим нынешним хриплым, натужным голосом. — Хотели запретить ей её маленькие мечты. Она была сильнее нас, могущественнее, а мы держали её за руки и за ноги, не давая пошевелиться. Мы не сдали её матери… но обязательно сделали бы так, если бы могли. Прошу, иди к ней и скажи, что мы не желали ей зла».
«Я… я…»
Я задыхался. Чувствовал себя так, словно горлом идёт кровь. Но потом понял, что не кровь вовсе, просто кто-то рыдает, прижавшись к моей груди, рыдает так, будто на слёзных железах открыли все краны. Я не знал что делать: руки отнялись, перед глазами разворачивается семейная драма, сдобренная кровью и дымом, вырывающимся, как из жерла вулкана, из покрытого копотью рта женщины.
И тут я услышал детский плачь. Я заволновался: Акация! Подался назад, так резко, что почти услышал треск волос, которые по-прежнему обнимали мой затылок. Будто пытаешься выбраться из-под толстого слоя водорослей.
«Берегись, — выдохнула Анна. — Мы все здесь в заточении. Все. Вынуждены рождаться снова и снова, а некоторые — не умирать, но даже те, кто рождается заново…»
