— Что? — с замиранием спросил я, едва упредив выползающее из меня слово «знаю».
Жена интригующе и игриво посмотрела на меня и, выдержав паузу, произнесла:
— Я увидела не мою комнату, а уютное кафе, и на круглом таком возвышении на стуле сидел ты с гитарой и пел. Молоденький! Худющий! Волосы длинные! Ну — плейбой в смокинге! Я тебя таким ни на одной фотографии не видела. А тут — как в немом кино: губы поют, руки двигаются, а звука нет. Не знаю, сколько я там простояла, в этой картине, наверное, мало, потому что почувствовала, как нога замерзла на каменном полу, тапок-то в комнате остался. Я, значит, выскакиваю из картины, хотя страх как хотелось еще на тебя посмотреть. Думаю — неспроста все это, ловушка какая-то; пока я тут вместо нее торчать буду, она, получается, вместо меня там, в жизни, будет жить. Выскакиваю, а ее в комнате нет. Вдруг — появилась, как из воздуха, на меня так посмотрела, будто я у нее любовника увела, и — на свое место, за столик. «Ах ты, — думаю, — какая быстрая! Сейчас я тебя проучу!..» И проснулась. Так и не знаю, что я хотела с ней сделать. Правда, странный сон? Фантастика!
— Правда, — согласился я, ожидая, что скажет Женя о картине. Несомненно, это была та картина из кабаре дяди Сержа. Сколько людей в городе, но почему именно Жене суждено было купить ее? И этот сон, эта «подмена»… Не ее ли я видел пять минут назад, здесь, в собственной постели?
— А ты правда пел в кафе? — вывел меня из раздумий голос Жени.
— Правда, — улыбнулся я. — Не знала?
— Нет, ты же не говорил. И был в таком смокинге?
— Недели две, а потом освоился и перешел на джинсы.
— Послушай, так я тебя что, настоящего видела, получается?
— Настоящего, Жека, настоящей некуда. Я и сам себя таким видел сегодня утром.
Слава Богу, она была так увлечена своим сном, что мои слова, кажется, не дошли до нее полностью, или она не обратила на них внимания.
— Вот здорово! — продолжала она удивляться и восторгаться в то время, как в моей памяти возникали то утренняя история с зеркалом, то пришедшая во сне Маргарита, то кабаре дяди Сержа, то хмельная оргия с русалками и птицезверями.
— Здорово, — машинально подтвердил и я, стараясь не выдавать особого интереса, спросил: — А картина, ну, которую ты купила — она так и стоит в твоей комнате?
— Конечно, — ответила Жека, но мгновенье спустя добавила: — Если ее Андрей не забрал.
Поймав мой недоуменный взгляд, она пояснила:
— Андрей получил квартиру, там стены еще голые, вот я и решила подарить ему картину — потом ведь не удастся. А так — и подарок на новоселье, и, наконец, избавлюсь от нее. Но вряд ли он успел за сегодня. Да и мне теперь, после этого сна, вроде жалко стало ее отдавать.
Брат Жени Андрей, по воле покойной бабки Лизы именовавшийся то Андрэ, то Анджеем, являл собою обаятельного проходимца и афериста. С удивительной легкостью перед ним распахивались двери офисов, ресторанов и домашних гостиниц.
Впрочем, с такой же легкостью они частенько и захлопывались за его спиной. Однако в промежутке между этими дверными операциями он успевал многое натворить. Хлестаковский дух был в нем неистребим. Это смазливое двадцатилетнее создание — дневные надежды доверчивых клерков и ночные грезы юных пигалиц — умело так преподнести себя, что какое-то время даже бабка Лиза была влюблена в него.
Господи, помоги ему и на сей раз — пусть успеет он перевезти к себе эту картину: они с Маргаритой созданы друг для друга, наконец-то ей попалась достойная во всех смыслах пара! И уж теперь ей вряд ли захочется так часто покидать свой столик. А может, как раз наоборот — именно захочется!
— А ты не жалей, — посоветовал я, вложив в голос все равнодушие, на какое был способен. — Ну правда, Жек, через месяц она тебе снова надоест — не выбрасывать же.
— И это говорит любитель живописи! — с деланным возмущением воскликнула Жека. — Ты же ее не видел, а вдруг это — шедевр?! А Андрюшка его загонит кому-нибудь за двадцать долларов, и — привет, нет национального достояния!
— Как знаешь, — снова изобразил я равнодушие. — У меня, что ли, она пыль собирать будет? Да еще — с бродячими фуриями.
— Слушай! — вдруг загорелись почти Андрюшкины авантюрные огоньки в ее глазах. — А давай сейчас пойдем ко мне, посмотрим на нее, а? Мама все равно у Андрея, порядок наводит.
— Прямо сейчас? Ночь на дворе.
— Ну, десять часов — не ночь. И потом, все равно мама будет звонить, волноваться.
— Скажи, что…
— У подруги задержалась? — со смехом подхватила Жека. — Все мои подруги замужем, и мама их наперечет знает. Я ей честно скажу, что ты остаешься у меня ночевать, и она еще на неделю найдет себе дело, лишь бы не мешать. Ты что, маму не знаешь? Поехали!
…Что б там ни говорили любители «Настольной книги атеиста», а Бог на свете есть. Когда мы вошли в квартиру Жени, по одному ее виду я понял, что картины нет. Еще через две минуты она обнаружила на столе записку, из которой следовало, что брат нижайше благодарен сестрице за бесценный дар.
Я искренне пожелал ему успеха и долгого наслаждения произведением живописи, которое создал не иначе, как сам Люцифер.
Женя хорошо знала характер своего братца. Когда через два месяца мы были приглашены на официальное новоселье и, обнаружив вместо нашей картины вдвое меньший по формату модный сюр с летающими кошками и многоногими автомобилями, вопросительно посмотрели на Андрея, он без тени смущения пояснил, что на днях выменял эту картину на нашу. И даже назвал адрес коллекционера, с которым обменялся.
Но, будучи талантливейшим аферистом и прирожденным лицедеем, он не дал даже зародиться в нас чувству досады или мысли о том, что подарена была столь ненужная вещь, которую пришлось тут же обменять.
Наоборот — он разыграл целый спектакль, рассказывая о том, как вцепился коллекционер в нашу картину, как умолял он Андрея за любые деньги продать ее, как ежедневно звонил три недели, предлагая в обмен лучшие полотна из своего собрания.
Понятное дело, Андрей и в этой ситуации продемонстрировал свое благородство, сострадание и вообще — все лучшие качества, которые могут быть в человеке: он уступил, спасая тем самым неведомого нам собирателя от мук, терзаний и бессонных ночей.
И мы сделали вид, что поверили — право же, спектакль стоил такой оценки.
Однако что-то неуловимо переменилось в самом Андрее. В лице, манерах, самой фигуре появилась какая-то затаенность и то, что старые философы называли тенью порока.
Весь вечер я внимательно наблюдал за ним и видел, что даже занятый гостями и неизбежными хлопотами, он все же время от времени на мгновенье блаженно замирал, улыбаясь чему-то своему, сокрытому от наших взоров; и этот отсутствующий взгляд, мускулы, кожа выдавали какое-то тайное общение — столь сладострастное, что его невозможно было скрыть даже такому актеру как Андрей.
