— О-о? — приподняла брови Сара.
— Сон был не из приятных. Она мне рассказывала, как зацементировала в сердце свои чувства ко мне. "От них остался только этот твердый бугорок на груди", — сказала она. А еще рассказала, что порой он начинает двигаться, куда-то рваться, и показала мне его. Я видел, как эта чертова отверделость дергается у нее под блузкой, а когда прикоснулся к бугорку — этого хотела она, — он оказался невероятно твердым, точно всаженный под кожу булыжник. Камень в сердце. Вот и все, что от нас осталось — одна лишь окаменелость. Он так меня разъярил, что я бросил ее на пол. А потом проснулся. Смущенный признанием, Питер поскреб подбородок. — До сей поры я и в мыслях не позволил бы себе дурно обойтись с ней.
Сара смотрела на него совершенно бесстрастно.
— Не знаю, означает ли этот сон что-нибудь, — неуверенно проронил он, но смахивает на то.
Сара хранила молчание. От ее взгляда Питер почувствовал себя виновным за такой сон и начал раскаиваться в том, что рассказал о нем.
— Я не часто вижу ее во сне, — добавил он.
— Это не важно.
— Ну, — Питер встал, — попытайся немного поспать, ладно?
Сара взяла его за руку:
— Питер!
— Да?
— Я люблю тебя. Но ты ведь знал об этом, так ведь?
Он ощутил боль от той поспешности, с какой Сара проговорила это, потому что понимал, что в этой поспешности надо винить только его. Наклонившись, он еще раз поцеловал ее.
— Спи. Поговорим об этом после.
Выходя, он тихонько прикрыл дверь за собой. Миллз сидел у стола, глазея на Сайасконсетскую Салли. Та меряла двор шагами, шевеля губами и размахивая руками, словно препираясь с невидимым приятелем.
— Старушенция за последние годы явно сдала, — заметил Миллз. — Допрежде у нее ум был быстрый, как ветер, но теперича вовсе ополоумела.
— Тут нет ее вины. — Питер сел напротив Миллза. — Я и сам чувствую, что совсем ополоумел.
— Так. — Миллз взялся набивать трубку. — Так ты раскумекал, что это за тварь?
— Быть может, дьявол собственной персоной. — Питер привалился к стене. — Толком не знаю, но начинаю склоняться к мнению, что Габриэла Паскуаль была права. Он зверь.
Миллз сжал чубук трубки зубами и принялся нашаривать в кармане зажигалку.
— Как это?
— Я же говорю, толком не знаю, но становлюсь все более и более чувствительным к нему с той самой поры, как нашел гребни. По крайней мере мне так кажется. Словно связь между нами все более упрочняется. — Питер углядел под сахарницей спички и пустил их по столу к Миллзу. — Я начинаю понемногу постигать его. Только что, когда мы стояли у дороги, я ощутил в его поведении черты, характерные для животного. Оно помечает свою территорию и охраняет ее от захватчиков. Посмотрите, на кого оно напало на «Скорые», на велосипедистов — на людей, вторгнувшихся на его территорию. Атаковало нас, когда мы посетили агрегат.
— Но нас-то оно не поубивало, — возразил Миллз.
Логичный ответ тут же всплыл на поверхность, но Питер не захотел принять его и отогнал на второй план.
— Может, я и заблуждаюсь.
— Ну, раз зверь, то может попасться на крючок. Надобно только отыскать его рот. — Миллз коротко хохотнул, раскурил трубку и с пыхтением выпустил голубоватое облачко дыма. — Как побудешь в море неделек с пару, начинаешь чуять, когда что-то странное под боком… даже если его не видать. Я не из психов, но, сдается мне, раз или два я натыкался на эту животину.
Питер поднял на него глаза. Хотя по виду Миллз — типичный завсегдатай пивнушек, морской волк с запасом экзотических побасенок, время от времени Питер ощущал в его поведении тяжеловесную серьезность, выдающую людей, много времени проводящих в одиночестве.
— Вас оно как будто и не пугает.
— В самом деле, что ль? — Миллз хмыкнул. — Я боюсь. Просто я чересчур старый, чтоб носиться с этого кругами.
Дверь стремительно распахнулась, и в комнату вошла Салли.
— Жара у вас тута. — Она подошла к печи и потрогала ее пальцем. — Хм! Надо думать, это со всего этого дерьма, что я на себя напялила. — Она плюхнулась рядом с Миллзом, поерзала, устраиваясь поудобнее, и с прищуром поглядела на Питера. — Меня чертов ветрюга знать не желает. Он хочет тебя.
— В каком это смысле? — испугался Питер.
Салли поджала губы, будто отведала чего-то кислого.
— Он бы взял меня, кабы тебя тута не было, да ты больно силен. Ума не приложу, как тут выкрутиться.
— Оставь мальчика в покое, — проговорил Миллз.
— Никак, — вызверилась на него Салли. — Он должен.
— Ты понимаешь, что она толкует? — осведомился Миллз.
— Да, черт! Понимает! А если не понимает, так ему всего-то и делов выйти да поговорить. Ты ведь понял меня, мальчик. Он хочет тебя.
У Питера по спине прокатилась ледяная волна.
— Как Габриэлу, — вымолвил он. — Это вы имеете в виду.
— Ступай. Потолкуй с ним. — Салли ткнула костлявым пальцем в сторону двери. — Просто стань там, он сам к тебе придет.
Позади коттеджа была полянка, обрамленная двумя японскими соснами и сараем, при прежнем владельце служившая огородом. Питер махнул рукой на посадки, и теперь всю делянку заглушили сорняки и завалил мусор: на подстилке из засохших лоз теперь покоились канистры, ржавые гвозди, игрушечный пластмассовый грузовичок, сопревшая оболочка мяча, обрывки картона и многое другое. Это место, напоминающее агрегат, показалось Питеру вполне подходящим для встречи и общения с ветром… если только подобное общение не является порождением воображения Сайасконсетской Салли. В глубине души Питер продолжал надеяться, что это именно игра фантазии выжившей из ума старухи. Солнце клонилось к закату, и стало холоднее. Серебряная оторочка лучей негреющего солнца обрамляла иссиня-серые тучи, стремительно гонимые по небу крепким ветром с моря. Не улавливая в ветре ни малейшей искры разума, Питер уже начал чувствовать себя круглым дураком и подумывать о возвращении в дом, когда едко пахнущий ветерок пробежался по его лицу. Питер оцепенел. И снова ощутил его: пришелец действовал независимо от морского ветра, нежными пальцами касаясь его губ, глаз, лаская его, как слепец, намеревающийся запечатлеть твое лицо в памяти. Ветерок легонько взъерошил волосы Питера, забрался под клапаны его армейской куртки, как ручная мышка в поисках сыра; побаловался со шнурками и потрогал между ног, отчего мошонка Питера мучительно сжалась, а по всему телу прокатилась леденящая волна холода.
Питер толком не понял, каким образом ветер заговорил с ним, но у него сложился образ процесса, подобного тому, как кошка трется о руку, передавая ей статический заряд. Заряд был самым настоящим, вызвавшим покалывание и пославшим мурашки по коже. Каким-то образом — несомненно, благодаря таланту Питера — заряд переродился в знание, знание персонифицированное, и Питер понял, что суть постижения заключается в человеческой трактовке нечеловеческих побуждений, и в то же самое время он ни на гран не сомневался, что трактовка эта почти точна. Изрядную часть составляло чувство одиночества. Он единственный в своем роде; если другие и существуют, то он их ни разу не встречал. Питер не сопереживал его одиночеству, потому что ветер не сопереживал Питеру. Он просто хотел заполучить Питера, но не в роли друга или спутника, а просто в качестве очевидца его могущества. Он с наслаждением будет рисоваться перед Питером, пускать пыль в глаза, притом потираясь о его чувствительность и извлекая из этого некое непостижимое удовольствие. Он чрезвычайно могуществен. Хотя прикосновение его кажется воздушным, сила его несомненна, а над водой она возрастает еще более того. Суша отнимает у него силы, и ему не терпится вернуться в море с Питером в поводу. Мчаться вместе сквозь дикие ущелья волн, среди хаоса грохочущей тьмы и соленых брызг, странствовать по безраздельнейшей из всех пустынь — синим небесам над морем — и мериться силами со слабаками штормами, подхватывать летучих рыб и жонглировать ими, как серебряными клинками, свивать гнездышки из плавучих сокровищ, неделями забавляясь с трупами утопленников. Жить, играючи, всегда играючи. Возможно, «играючи» — не то слово. Вечно стремясь выразить капризную тягу к насилию, составляющую самую суть его естества. Быть может, Габриэла Паскуаль назвала его зверем не без натяжки, но разве иначе его назовешь? Он — порождение природы, а не преисподней. Воплощая эго без мысли, силу без нравственности, ветер взирает на Питера, как на умную игрушку: поначалу ее холят и лелеют, потом начинают ею пренебрегать и наконец забывают.
