Получается, всё зря. Получается, даже самый заметный сюжет может окончиться ничем, и спектакль не поставят, и актёры разойдутся по коллективным или индивидуальным запоям. Что ж, есть время для того, чтобы барахтаться, и время для того, чтобы идти на дно.
Я бил и бил, пока онемевшим ртом не смог выплюнуть три зуба. Вдумчиво ощупывав языком дырки, сплюнул кровью, приготовился ударить ещё раз… но остановился, завороженный зрелищем: красная ниточка заполняет один из желобков, и башня сотрясается в конвульсиях. Морщины на лицах лилипутов становятся глубже, они по-прежнему в трансе, а вот руки, что меня держат, начинают мелко дрожать, повторяя движения башни. Мой рот полон крови, и мне не жалко, хочешь — получай! Я плевал и плевал, ещё и ещё, желоба заполняются, слышится тихое журчание. Воздух лопается от торжественного рёва. Все-все лилипуты, а, судя по силе голосов, их там очень много, и те, что стоят на виду, и те, что прячутся в недрах, приводя эту человеческую машину в движение, кидаются друг к другу в объятья.
Я очень вовремя почувствовал, что хватка слабеет. Цепляясь за вздетые руки, словно за ветки дерева, высвободился из ладоней Ольги и спустился вниз. Перевёл дух, и только теперь позволил себе расслабить мышцы живота, извергнув содержимое желудка в угол помещения. Пока я парил между полом и потолком, словно бумажный ангел с нимбом из пыльной лампочки, я заметил кое-что. И сейчас самое время над этим поразмыслить.
Я хочу рассказать тебе, читатель, про закостенелость восприятия. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что все рисунки были на месте, — но хватило бы мне второго и третьего, чтобы увидеть различие? Не знаю. А между тем это переворачивало всё с ног на голову! Всё это время я пытался бежать задом наперёд.
Через несколько секунд после того как ноги коснулись пола, меня уже здесь не было. В тот момент, когда дурман окончательно развеялся и добрая сотня ртов искривилась в единой злобной гримасе, я уже — фокус-покус! — был за дверью. Рухнул в объятья первой НАСТОЯЩЕЙ за много суток ночи. Оказался под открытым небом.
Потому что картины на фанерном дне кроватей изменились. Они демонстрировали белые стены комнаты девочек, и окно, и крошечные несуразные картинки на стенах, и походило всё это вместе на больничную палату.
Я перешагнул порог, только не заметил этого.
* * *
Мария ждала меня на опушке леса. Сидела на сгибе корня, как на локте доброго великана, играла с травинкой. На вид ей, наверное, лет сорок, но я как-то сразу разглядел в этом неуклюжем, субтильном существе маленькую девочку. Это как собака, которая тащит за шиворот щенка, и в тот момент кажется что они, мать и дитя, одно целое.
«Я почему-то знала, что кто-нибудь сюда доберётся. Верила».
По крайней мере, голосок остался именно таким, какой я слышал из-за двери. Ничего пугающего в этой женщине не было. На любое, самое безумное чудовище о двух десятках голов найдётся хотя бы одна, которая сожалеет и не желает никому ничего плохого.
Мой путь сквозь заболоченную чащу был недолог, но приятен. Не буду расписывать восторг, который я чувствовал, наконец получив возможность размять ноги. Эти струи дождя, текущие за шиворот… В первые же минуты я несильно вывихнул ногу, размотал и выбросил прочь набухшую от влаги повязку на руке. Получил по лбу шишкой. Последнее событие привело меня чуть не в эйфорию. Я ни на минуту не упускал из виду, что этот мир был нарисованным, что он мог взять и закончиться глухой стеной со знакомыми обоями, но всё, что он пока делал — раз за разом доказывал мне свою настоящность.
Оглядываясь, я видел хижину, сложенную из обструганных досок. С одного её торца лился слабый свет. Бока облезлые, а вокруг — восхитительно пахнущий лес, самая сердцевина гриба. Было слышно, как страж бродил от одной стены к другой, как качал головой, роняя лилипутов на землю.
Я много раз представлял, каким он будет — момент освобождения. Как натягиваю грязненькие джинсы, выхожу в подъезд, как ни в чём не бывало здороваюсь с соседом. Стараюсь не подать виду что я — Робинзон, вернувшийся после долгих странствий. Попрошу у него сигаретку… нет, пожалуй, это лишнее. Просто спущусь на пол-этажа ниже, к замызганному окну, и буду долго возле него стоять, оборачиваясь на каждый звук шагов и заводя разговоры — то, чего я никогда раньше не делал.
Но если в старый мир возврата нет — что ж, пусть будет так. Если непременно должны быть грязь и холод — и по ним я соскучился тоже. Чем это хуже продуваемой всеми ветрами парадной? Все ощущения были до дрожи настоящими. Если это мираж — я готов был отвесить его создателю земной поклон.
Именно это я и сделал, когда предстал перед ней, тонкой, как тростник, с острыми ключицами, одетой в просторное одеяние, напоминающее мантию или мужскую рубашку гигантских размеров, таких, что могло с лёгкостью заменить женщине платье.
«Ты, наверное, голоден, — сказала она, поднимая на меня глаза. — Я собрала немного ягод и дикого картофеля».
На коленях у неё стояло что-то вроде плетёной корзины.
«Дикий картофель!» — я не знал, смеяться мне или плакать.
«Ну, да, — она явно не понимала причин моего веселья. — Он не такой вкусный, как варёный, но здесь не добыть огня. Совсем. Зато смотри, я нашла несколько съедобных грибов. Как ты сюда попал?»
Я подошёл и как ни в чём не бывало присел рядом. Пошевелил пальцами ног, наблюдая как отваливается с босых ступней грязь.
«Мне помогла твоя сестра. Анна. Если бы не она, я бы рано или поздно сошёл бы с ума».
Брови на светлом, веснушчатом лице поползли вверх.
«Анечка! Она жива?»
«Жива, но тебе, наверное, не стоит её видеть».
Я ожидал дальнейших расспросов, но Мария, похоже, что-то знала. Она медленно покачала головой, будто пыталась взглядом расколоть мою голову, как орех, и понять какие знания о родственном ей мире успели там осесть.
«Ага, точно. Бедненькие. Мне очень грустно оттого, что они там застряли. Как мухи в меду, понимаешь? Она умерла от истощения. Всё время глядела в этот дурацкий глазок, и мама привязала её к двери и держала так восемь суток, пока Анечка не перестала сначала умолять развязать её, а потом дышать. Мы пытались таскать ей еды, но мама всегда была начеку. Она появлялась из темноты как настоящая летучая мышь».
Всё это было сказано таким ровным голосом, что у меня по позвоночнику прошёл холодок, а по телу пробежала дрожь. Мария это заметила.
— «Нельзя гулять в мокрой одежде», — сказала она.
«Всё это ерунда. Я так рад, что на свободе, что даже не ощущаю холода», — убедить себя в этом мне не составляло труда.
«На свободе, — тонкие губы растянулись в скептической улыбке, — Смотря что ты предпочитаешь считать свободой. Кстати, как тебя зовут?»
Я представился. Её имя я знал и так.
«Так вот, свобода… У каждого она своя. Для одного возможность идти в любую сторону, в какую пожелаешь, для другого — побыть наедине с собой. Всегда найдётся кто-то, кого не устраивает твоё понимание свободы. И всегда будет тот, для кого отпустить тебя восвояси — значит попрать свою собственную».
«Сложная штука».
«Да».
Она отставила корзинку, поднявшись на ноги.
«Божечки, человек из моего мира. Настоящий, разумный человек. Я… временами я забываю, что есть ещё что-то, кроме этого леса, да нескольких пещер на западе. Рассказываю своим маленьким робким друзьям о прошлой жизни, и они удивляются: как такой мир может существовать? Как все эти события могут происходить? Иногда я и сама не понимаю».
Мария улыбнулась краешком рта и посмотрела на меня.
«Значит, их и в самом деле убили, — услышал я свой голос. — Твои сёстры мертвы».
Её глаза приобрели оттенок туч над нашей головой.
«Иногда я просыпаюсь от криков. Иногда не просыпаюсь, но вспоминаю наутро, что слышала их сквозь сон. С Анной ты говорил, я, кстати, очень рада, что она не утратила искры сочувствия в груди, а Оля… уверена, раз ты здесь, ты нашёл способ мимо неё пробраться. Бедняжка была послушной девочкой. Хорошей. Интересной собеседницей — в её голове жили тысячи идей. Когда мама сказала, что никто даже в своих мыслях не смеет покидать пределы квартиры, Оля сделалась главным её оружием. Когда я пыталась вообразить себя в другом месте, она всегда оказывалась рядом. Говорила: «Машка, мама придёт за тобой. Мама видит тебя. Она накажет нас всех». В чулане было спокойно, но потом нас отправляли туда только вместе — за мои и за её провинности. Моих было гораздо больше…, - лицо моей новой знакомой оставалось безмятежным, будто у школьника, пересказывающего события одной из мировых войн. — Теперь и она мертва. А вот мне повезло».
