И Миней Израилевич вошел в комнату, не глядя на простынку, извлек из теплой лужицы кольцо. Отошел, протер, брезгливо морщась… Дотер, надел на палец… И снова захлебнулся, сердце снова бешено ударило. «Превознесу тебя выше всех владык земных»… Вот оно, кольцо Соломона, мягко сияет на пальце… Выше всех владык… Выше Сталина… Берии… Гитлера… Кружилась голова от собственной власти, от грандиозности гешефта[23]. Он теперь — Царь Иудейский! И Владыка Мира! Царь Вселенной! Повелитель стихий, как древний царь Соломон! Ну, для начала — пусть тут, на столе, прямо рядом с кровавым полотном, ляжет золото! Слиток в десять килограммов! Хочу золота! Миней Израилевич судорожно крутил кольцо. Золото не возникало.
Зато в углу комнаты возникло некое движение, и Миней увидел новое для него, дотоле неизвестное существо. Существо было похоже на человека… но явно человеком не являлось. Оно было серого цвета, с рыжими подпалинами по бокам. Существо двигалось к Минею и громко стучало при ходьбе: на ногах у него были копыта. Существо курило сигару. У него было умное, узкое лицо, вполне человеческое; и в лице читался вдумчивый, тщательно лелеемый порок.
Существо было похоже на то, появившееся в шестиугольнике… но отличалось от него, как барин отличается от кучера.
Существо приблизилось; со свистом прилетел хвост — голый, розовый, крысиный; хвостом из-за плеча существо вынуло сигару изо рта. И ощерилось, облизываясь невероятно длинным, почему-то дымящимся языком. Натурально дымящимся, словно раскаленное железо или мясо, вынутое из бульона. На мгновение Миней взглянул в красные глаза с вертикальным кошачьим зрачком… И завизжал. Вообще-то, визжать он не мог с двенадцати лет — непременно срывался на сипение. А вот сейчас получилось — визжал он по-настоящему, совершенно по-девчачьи, и к тому же очень громко.
Миней Израилевич никогда не верил в легенду о том, что перед смертью Зиновьев взмолился к Яхве о спасении. Легенда была гадкой, неприличной. Такой великий человек, запустивший такие замечательные искусственные процессы, никак не мог бы опуститься до прадедовской молитвы. Но тут-то Миней Израилевич понял, что произошло с Зиновьевым. Это была даже не догадка, а совершенно точное знание, внезапно осенившее Минея. Он знал, кого увидел Яша Апфельбаум в сумраке расстрельного коридора; знал, почему плакал Яша, почему целовал сапоги конвойным, отдалял неизбежный момент. Момент не смерти — момент власти над собой… нет, все-таки страшно назвать, чьей. Почему плакал Яша: «Шма Израэль…» Да потому, что любой другой вариант был лучше, чем этот, с хвостом и сигарой.
Ну конечно, дьявол обманул. Задним числом Миней Израилевич понимал, что по-другому не могло и быть. Обманул, настропалил ловушку, и в нее Миней и угодил. Убивший ребенка и так идет к дьяволу. Так зачем служить ему, выполнять какие-то желания? Зачем губить уже погубленную душу? И понимая, что сейчас начнется, страшно кричал Миней Израилевич.
— Шма Израэль!!! — повторил он раз за разом. Губы сводило от крика. Он не помнил, как дальше, как это будет на иврите, и мог только глядеть в жуткие глаза существа и повторять:
— Яхве… Яхве… Шма Израэль… Яхве… Шма!! Шма!! Шма!!! О Моисей, помоги!!!
Почему-то Минею Израилевичу показалось, что существо не торопится, ждет, придут ли Минею на помощь. И еще раз жалобно провыл, трясясь всем телом:
— Моисей!!!
Существо ухмыльнулось, когтистой лапой сунуло сигару в пасть.
Возникло скорбное лицо… Словно бы огромный, больше человеческого роста, лик иудейского старца отделил Минея от существа. Скорбно кивающий лик, изливающий потоки слез на косматую седую бородищу.
— И ты, отступник, и ты… И ты вспоминаешь обо мне… О договоре с Сущим… И ты все же мое чадо, при всех твоих грехах и безобразиях… И в тебе кровь Авраама. Исаака и Иакова…
— Да, да… — страстно соглашался Миней. Шептал, подвигаясь поближе к призрачному лику, способному отгородить от стоящего поодаль, забрасывающему хвост, словно удочку.
— Дам тебе, с которым договор… дам тебе достойный конец… Защищу от него, подсунувшего яблоко Еве, защищу и спасу… Но готов ли ты вернуться, готов ли стать одним из верных сыновей Сиона? Клянешься ли, клянешься ли отдать себя за Израиль?
— Да, да, — клялся Миней, колотил кулаком себя в грудь. — да, обещаю… я готов, я умру…
— Даже такие приходят ко мне, принесшему Закон! Даже такие страшные грешники… Ты ли не жрал сала противных мне грязных свиней? Ты ли не грешил с погаными самками гоев, ты, скотоложник?! Ты ли не нарушал…
— Да, да, — скулил, соглашался Миней. И обещал исправиться, измениться, добиться прощения…
И был взмах вроде бы руки, со словами: «…достойный конец… то, что достойно истинного иудея…» Что-то закрутилось, зарябило. Миней испытал словно бы внезапный приступ дурноты. Миней Израилевич открыл глаза и словно бы ослеп на мгновение.
Было очень много света, и солнце ударило в глаза: белое, страшно горячее Миней давно не был на юге, и солнце скорее мешало. Но первым впечатлением было даже не солнце, а смрад. Минея едва не выворотило: смесь немытых тел, грязной ткани, какой-то незнакомой еды и попросту чего-то неизвестного, полугнилого и кислого. И еще пахло металлом и пылью; пыль забивала глаза, ноздри, уши. Пыль взбивала колоссальная толпа, и Миней был в ее эпицентре. Сколько их, какие разные! В хламидах, бурнусах, нагишом, в каких-то складчатых трусах. И все прыгают, воют, бешено машут руками.
В уши бил многоголосый рев. Отдельные слова вроде понятны. Неужели иврит?! Но какой дикий акцент! Вернее — целый букет акцентов. Невнятные проклятия, обрывки молитв, призывы бить, спасать, отражать, рвать зубами, колоть, давить, гнать… Лица, перекошенные бешенством. Закатывания глаз, воздевание рук, закидывание голов, скрежет зубов, почти такой же громкий, как слова. Странные предметы в руках. То дубинки, то, кажется, копья… Что?! Неужели правда бронза? А вот — гладиус[24]. Щит легионера, издали похожий на корыто. И другой щит — маленький, круглый, с бляшками посередине. Лук со стрелами. В каком музее… А может, вовсе не в музее? — прозревал истину Миней, обалдевая, словно бы пьянея от ужаса.
Кто-то в бурнусе, с золотыми кольцами в носу и в ушах, положил на плечо Минею рассеченную, сочащуюся кровью руку, что-то орал, тряс за отворот пиджака. Другой — темный, курчавый, похожий на цыгана, заглядывал в лицо, все повторяя одну и ту же фразу, Минею абсолютно непонятную. У него была распорота щека, на плече рубашка пропитывалась кровью. Да, пахло вовсе не морем. Миней видел, что в толпе полно раненых. Пахло человеческой кровью.
