Боже! Страшный албанец сидел с ней рядом, и на руках его покоился Констанс. Зелла испустила крик – Кирилл обернулся, и в следующий миг она упала к нему в объятия.
Сон
Che dice mal d’amore
Dice una falsità! [47]
Итальянская песня
Легенда, которую мы сейчас расскажем, относится к началу царствования Генриха Четвертого, чье обращение и воцарение принесли мир измученной Франции, но не смогли залечить глубоких ран, нанесенных друг другу враждующими партиями. Память о раздорах и смертельных обидах еще жила меж примиренными, и часто, едва разняв руки после «дружеского» рукопожатия, былые враги непроизвольно хватались за кинжалы: язык оружия отвечал их страстям более галантного языка придворной любезности. Многие рьяные католики укрылись в отдаленных провинциях: там, в уединении, лелеяли они свое недовольство и с нетерпением дожидались дня, когда смогут заявить о нем открыто.
В большом, хорошо укрепленном шато на крутом берегу Луары, невдалеке от города Нанта, жила юная и прекрасная графиня де Вильнёв – последняя из рода, наследница семейного состояния. Целый год провела она в одиночестве в своей отдаленной обители, не появлялась при дворе, не участвовала в придворных празднествах: траур по отцу и братьям, погибшим в гражданских войнах, был тому понятной и уважительной причиной. Однако осиротевшая графиня унаследовала знатное имя и обширные земли. Скоро ей дали знать: король, ее опекун, желает, чтобы она отдала эти богатства вместе с рукой некоему дворянину, чье происхождение и состояние делают его достойным такого дара. В ответ Констанция изъявила желание принести обет безбрачия и уйти в монастырь. Король наложил на ее намерение решительный запрет: он видел в нем лишь плод скорби, охватившей чувствительную душу, и надеялся, что рано или поздно упругий дух юности прорвет мрачную пелену уныния.
Прошел год, но графиня упорствовала в своем решении. Наконец, не желая применять насилие – а кроме того, лично разобраться в том, что за причины побуждают юную, прекрасную, щедро одаренную судьбою девушку заживо похоронить себя в монастырских стенах, – Генрих объявил, что теперь, когда срок траура истек, намерен посетить ее замок; и если, добавил монарх, те доводы, что он представит, не склонят ее остаться в миру – что ж, тогда он не станет ей препятствовать.
Много дней Констанция провела в слезах, много ночей не знала покоя. Для всех затворив ворота, она, подобно леди Оливии в «Двенадцатой ночи», предавалась отшельничеству и унынию. Старших над ней не было; жалобы и упреки домашних скоро смолкли; ничто не мешало ей лелеять и пестовать свое горе. Но скорбь, горькая, жгучая, неотвязная гостья, постепенно сделалась ей ненавистна. Дух Констанции, юный, живой и пламенный, боролся с унынием, сопротивлялся ему, рвался его стряхнуть – однако приятные и радостные впечатления лишь оживляли сердечную муку, и графиня покорялась своей участи: пока она несла свою ношу безропотно, та хоть и давила на сердце, но не терзала его.
Часто Констанция покидала замок и бродила по окрестностям. Как ни просторны были ее покои, как ни высоки их своды, в четырех стенах и под лепными потолками она чувствовала себя, словно в клетке. Ясное небо, пологие холмы, древние леса, с которыми связывали Констанцию милые воспоминания прошлого, – все манило к себе, все звало найти покой под лиственным кровом. Нет неподвижности в природе: то ветерок прошелестит в ветвях, то солнце, скользя по небу, позолотит верхушки деревьев – все эти перемены успокаивали Констанцию и рассеивали глухую скорбь, что неотступно теснила ее сердце под крышей замка.
У границы густо заросшего парка располагался один укромный уголок, надежно скрытый от мира высокими тенистыми деревьями. Уголок этот был для Констанции под запретом – однако ноги ее сами находили к нему путь; вот и теперь, как ни старалась она держаться в стороне от заветной полянки, но уже в двадцатый раз за день возвращалась сюда, сама не понимая, как здесь очутилась. Присев на шелковистую траву, она устремила горестный взгляд на цветы, которые сама когда-то посадила, желая украсить свое зеленое убежище – храм воспоминаний и любви. В руке ее лежало письмо от короля – причина нового горя. На лице отражалось уныние; нежное сердце вопрошало судьбу, зачем та готовит ей – столь юной, одинокой, всеми покинутой – новые бедствия?
«Ничего иного не прошу, – думала Констанция, – только бы остаться навек в отцовском доме, где прошло мое детство, обливать слезами дорогие могилы, и здесь, в лесах, где когда-то снедала меня безумная мечта о счастье, вечно оплакивать свои погибшие надежды!»
Вдруг что-то зашелестело в кустах. Сердце у графини сильно забилось – но в тот же миг все утихло.
– Глупая! – пробормотала она. – Это все твое воображение! Здесь мы встречались, здесь сидела я, ожидая, когда шорох кустов возвестит о приближении любимого; и теперь, кролик ли пробежит мимо или птица пробудит лес от сна, – все говорит мне о нем. О Гаспар! Когда-то ты был моим – но никогда, никогда больше эта милая поляна не услышит твоих шагов!
Вновь зашелестели кусты, и из зарослей донеслись чьи-то шаги. Констанция поднялась; сердце ее затрепетало. Должно быть, это глупая Манон – снова будет уговаривать ее воротиться! Но нет, шаг звучит медленнее и тверже, чем у служанки; вот непрошеный гость показался из-за деревьев – теперь Констанция слишком ясно различала его черты. Первый порыв ее был – бежать. Бежать… не взглянув на него в последний раз, не услышав милого голоса перед тем, как монашеский обет разлучит их навеки? Нет, эта последняя встреча не оскорбит мертвецов – но, быть может, смягчит роковую скорбь, от которой так побледнели щеки юной графини.
Вот он стоит перед нею – возлюбленный, с которым Констанция некогда обменялась клятвами верности. Как и она, он печален; взор его молит: «Останься хоть на миг!» – и Констанция не в силах ему противиться.
– Не для того я пришел, госпожа, – заговорил молодой рыцарь, – чтобы бороться с твоей непреклонной волей. Я хотел лишь взглянуть на тебя в последний раз и проститься с тобою навеки. Я отправляюсь в Палестину. Молю, не хорони себя в монастырских стенах: того, кто тебе так ненавистен, ты больше не увидишь. Умру я на чужбине или останусь жив – Франция для меня навеки потеряна!
– Палестина! – воскликнула Констанция. – Страшное слово – но я ему не верю! Король Генрих не расстанется с храбрейшим из своих воинов. Ты помог ему взойти на трон – ты и должен его защищать. Нет, если мои слова хоть что-нибудь для тебя значат, не езди в Палестину!
– Одно твое слово… одна твоя улыбка… Констанция!
И юный влюбленный бросился перед ней на колени. Но образ его, когда-то милый и родной, а теперь чуждый и запретный, укрепил ее решимость.
– Прочь! – воскликнула она. – Ни слова, ни улыбки ты от меня не получишь! Зачем ты здесь – здесь, где бродят тени умерших и проклинают предательницу, что позволяет убийце смущать их священный покой?
– Когда любовь наша только расцветала и ты была ко мне добра, – отвечал рыцарь, – ты показала мне путь через лесную чащу, ты привела меня на эту поляну и здесь, под сводами древних дубов, поклялась, что будешь моей.
– Я согрешила, – отозвалась Констанция, – когда отворила двери родительского дома сыну врага; тяжек мой грех и страшно наказание!
От этих слов юный рыцарь преисполнился надеждой, однако ближе подойти не осмелился, видя, что девушка готова в любой миг обратиться в бегство. Вместо этого он заговорил:
– То была счастливая пора, Констанция: каждый вечер, когда я припадал к твоим ногам, дневной ужас в моем сердце сменялся блаженством. В мрачном моем замке царил дух ненависти и мести – но эта зеленая поляна, залитая звездным светом, стала для нас святилищем любви.
