Может, погода действует? Затянуло тучами небо, словно траур по невинно убиенному светлому дню начался. Да и на это мне все равно — никогда я с погодой не ссорилась. Мы с ней параллельно живем, друг другу не мешая. Дождь ли, снег ли, солнце светит — мне едино — на дела это не отображается, значит, внимание обращать не на что.
— Что нос повесила? — заметил мое сумрачное выражение лица Иван.
— Не поверишь — сама не знаю.
— Почуяла что-то?
— Возможно, — оперлась на дверцу машины, задумчиво оглядываясь вокруг. Мерещилось мне что-то неуловимое, что и оттолкнуть не можешь, но и поймать не в силах.
Мужчина посмотрел вокруг и не нашел ничего подозрительного:
— Чисто, — заверил тоном специалиста, и странно — я поверила. — Садись, поехали.
— Когда машину взять успел?
— Мне ее вместе с билетом на самолет выдали, — хмыкнул, усаживаясь за руль.
`Что вы говорите? — Питон заботу проявил, самаритянин, блин!
— Наставления будут? — спросила, хлопнув дверцей. Лейтенант покосился на меня со значением:
— Мало?
— Нет, — `нашим легче'. — Карамельку хочешь? — полезла в сумочку.
— Давай.
Надо бы Макрухину позвонить — неспокойно на душе. Неспроста это. Что я мужичку поверила? Уши развесила и мысли тупые гоняю? А если он казачок засланный и Питон вовсе никаких распоряжений не давал? Нет, милок: доверяй да проверяй. Звякну Яковлевичу, душу успокою. Заодно и его мыслишки проведаю, да напомню, чтоб аппетит свой поумерил, — мелькнули дельные мысли.
Макрухин пил всю ночь, но спиртное не спасало, хоть уже и не лезло в горло.
Расплылся, раскис старый ловелас: деточка, лапочка…
Бог мой, как подло устроена жизнь! Как циничны и жестоки ее законы! Что триллеры и фантастика, что мистика и страшилки — комиксы. Жизнь, самая обычная, обывательская жизнь ужаснее и страшнее любой самой извращенной фантазии.
К утру Семена сморило, и он заснул прямо в офисе на диване, обнимая бутылку коньяка, мысленно исповедуясь и каясь ей, как священнику. А Мадонна, что пришла к нему во сне, имела образ Лены и, качнув головой, грустно улыбнулась: ты еще можешь все исправить, Мирон, и спасти свою душу…
Жуть какая!
Семена подкинуло. Он долго тер глаза, пытаясь сообразить, к чему было сказано, и кто он, Семен Яковливич Макрухин или какой-то Миррон? И почему он Мадонны испугался, как черта?
И понял, что нужно меньше пить и с совестью да жалостью брататься. От таких собутыльников и трезвенник язву всего организма получит.
Хватит, не дитя слюни в бутылку пускать — добрел до стола и рявкнул в селектор:
— Двойное кофе и кружку побольше!
И пошел умываться: прочь ерунду из головы. Проехали. Жизнь продолжается.
Москва встретила его солнечной погодой.
Бройслав смотрел на московские улицы, как всегда шумные и суетливые, и жмурился от удовольствия. Пробки его не напрягали — помогали свыкнуться с чересчур бодрой столичной атмосферой. Ему нравился тот заряд жизни, что щедро давал этот город любому приезжему, а вот жителей он изрядно выматывал. Но таковы издержки мегаполисов, вечно торопливых и ни на час не успокаивающихся в своем движении. И в этом есть своя прелесть.
А вот города Аравийского полуострова он не терпел, и сам себе не мог объяснить — отчего. Что-то глубинное вызывало в нем отторжение одного вида ослепительно белоснежных стен минаретов, солнца, что, казалось, плавит улицы; растительности, архитектуры, даже звуки шумных восточных базаров, гортанной речи рождали в нем настороженность и желание… схватиться за оружие. Странное желание, учитывая, что у него было достаточно партнеров и хороших знакомых из Аравии, Египта, Ирака и Сирии. И они прекрасно ладили меж собой. Но все же ни одному из них он не доверял, и, пожалуй, больше, чем с другими держал ухо востро.
Первый раз, когда он приехал в Тель-Авив, заметил и странную тревожность Гарика, после не раз замечал за ним этот напряженный взгляд, словно тот готов вступить в бой, да не слышит команды.
— Похоже, нас славно потрепали в этих местах в прошлой жизни, — заметил тогда Орион, и Фомин, к удивлению, не стал отнекиваться.
— Возможно. Хотя в реинкарнации я не верю, — бросил, уже садясь в самолет.
И в этом у них с Гариком было единственное противоречие — Бройслав верил в прошлые жизни и будущие не от того, что был фанатиком или продвинутым мистиком, суеверным и кармически озабоченным — просто так ему было легче жить. Вера должна быть у человека. Одни ищут ее у других и в другом, а он искал в себе. И точно знал, хоть и не мог внятно объяснить, что все повторяется в жизни и случайностей нет, и тот круг, что сложился — заведомо предопределен, как и сам путь, по которому идешь. Может, от того его считали фаталистом, а он не сопротивлялся. И считал это правильным.
Как первое движение души: сродство возникает сразу и не нужны проверки или раздумья, и не важно, кто этот человек — шут, вор, обыватель или политик. Он близок тебе, понятен и, кажется, давно знаком, даже если ты видишь его первый раз. Или, наоборот, при всей лучезарности и порядочности человека, длительном знакомстве и партнерских отношениях ты никак не можешь его принять, не то что понять.
Как с Андриасом. Вроде родной племянник, но терпеть его можно не больше пяти минут, а общаться лишь сквозь зубы, желательно по телефону, и вот уже двадцать пять лет у Бройслава возникает одно и тоже желание — придушить его.
Или Гарик — одна встреча в Будапеште, куда оба попали на выходные, чтоб отдохнуть, полюбоваться красотами древнего города, и увлеклись одной девчонкой и… махнув на нее рукой, засели в баре до утра, чтоб говорить, говорить, говорить, словно тысячу лет не виделись. И вот уже почти восемнадцать лет вместе. И терпят друг друга, считают нормальным все недостатки другого. Как и недостатки Витислава, мудрую угрюмость еще одного друга. И уверены в друге, как в себе.
Маленькое сообщество, закрытое, и тем, наверное, счастливое.
Знакомых, что дюжина по пятаку, а истинных друзей всегда мало и за золото не купишь — дороже они, чем любое материальное благо. Потому что они и есть истинное богатство, а воистину везучий человек — тот, кому как Бройславу посчастливилось иметь друзей. Они стали его истинной семьей, тогда как родственные узы тяготили, и ничего он не испытывал ни к родителям, ни к сестре и они к нему. Родные, а как чужие.
Только ничуть то Бройслава не огорчало, и то, что семью лет пять не видел, не угнетало. Звонков матери и сестры хватало с нудными докладами ни о чем. И желания позвонить самому или съездить к родителям, повидаться, не появлялось. Он обеспечил их, позаботился о безоблачной старости, воздав должное за воспитание и заботу, и на том считал, они квиты. А старческое ворчание и сиделки послушают…
