Она наполнила кружку и осушила ее. Солнце лишь чуть-чуть позолотило ее матовую кожу. В ее глазах таился соблазн прохладной тени в летний полдень, оттененный огненным блеском медных листьев в ушах.
— Моего мужа нет дома, — сказала она негромко.
Дро молча смотрел на нее.
— Я хочу сказать, — пояснила она, — что мой дом пуст. И пусто мое ложе.
— Нет, — сказал он. — Спасибо.
— Я не приглянулась тебе.
— Ты очень привлекательна.
— Но не для тебя.
— Почему? Ведь я сам сказал, что ты привлекательна.
— Однако тебе я не нужна. Или я просто кого-то тебе напоминаю? — она улыбнулась ему. — Хорошо бы поплавать на лодке в омутах твоих глаз. Ты очень красив, даже больше, чем рассказывают. И гораздо моложе. Видишь, я знаю, кто ты такой. Может, и другой слух тоже обернется правдой, — она замолчала, ожидая, что он спросит, о каком слухе идет речь. Но Дро, разумеется, промолчал. — Говорят, что ни один охотник за призраками никогда ни с кем не делит ложа. Нерастраченная страсть дает вам запас сил. Как пресловутая девственница, которая может приручить единорога... Нет, я вовсе не хотела сказать, что ты девственник. Да и единорогов не бывает, если уж на то пошло... На улице шелковисто зашуршали капли дождя. Дверной проем затянули серебряные нити. Женщина взглянула на них.
— Думаю, что знаю, куда ты держишь путь, если только это место в самом деле существует. Может быть, когда ты доберешься туда, то пожалеешь, что не был ласков со мной.
— Почему?
— О, тебе стало интересно, не так ли? Почему? Да потому что, сказав, что моего мужа нет дома, я умолчала о кое-каких подробностях. Он ушел от меня два года назад — решил попытать счастья на твоем поприще. Он не столь одарен, как ты, и не стяжал твоей славы. И я не думаю, что ему удастся прожить так же долго, как тебе. Он бросил меня, потому что ему вздумалось побывать в древнем городе, что зовется Гисте Мортуа. Он никогда не вернется, я на это и не рассчитываю. Может быть, он нашел себе другую женщину, лучше меня, и решил остаться с нею. А может, обрел свой город на склоне холма или в озере, куда его снесло оползнем. Призрачный город. И этот город убил его. Он никогда не мог объяснить толком, говорил, что Гисте стоит одновременно в нашем и каком-то ином мире, и найти его можно только в правильное время, когда звезды располагаются по-особенному. Но мой муж был из тех, кто никогда не отрекается от зова плоти. Наверное, потому он и не достиг высот в твоем ремесле, Парл Дро.
Она встала, повернувшись лицом к мерцанию дождевых струй.
— Этим утром, — проговорила она, — незадолго до рассвета я видела девушку. Она шла по улице, прошла прямо под моим окном. Больше никого вокруг не было. Я ее не узнала, но, впрочем, было еще довольно темно. Потом я увидела — что-то блестит. За ней оставались мокрые следы. Она шла к странноприимному дому монахов. Когда она подошла к стене, окружающей монастырь, уже светлело, и я увидела сквозь нее кирпичную кладку.
Умолкнув, женщина продолжала стоять и отрешенно смотреть на дождь.
— Возможно, тебе стоит попробовать сменить ремесло, — наконец произнес Дро.
— Может быть, стоит... Немного позже я раскинула карты для гадания. Мне выпал Король Мечей, то есть ты. А в Зодиаке — водяной знак двух Рыб и воздушный знак Лиры, слабость и гениальность — наверное, это твой больной юный друг. И она тоже там была. Дева верхом на единороге, захлестнувшая цепь вокруг его шеи. Берегись, мой прекрасный герой.
— Хорошо, — отозвался он. — Спасибо за предупреждение.
— Если я буду нужна тебе зачем-нибудь, — сказала она, — мой дом стоит сразу за гончарной лавкой. А зовусь я Синнабар.
— Я запомню.
— Ничуть не сомневаюсь.
* * *
Днем, когда шел дождь и мягкие тени скользили по потолку гостиницы, лихорадка унесла Миаля в неведомые просторы на своих огненных крыльях. Он все время что-то бормотал, и монахи один за другим подбирались к нему, чтобы послушать. Под предлогом, что нужно поддерживать огонь в жаровне, принести угля, новое одеяло, благовония или влажную тряпицу, чтобы смочить иссушенные лихорадкой губы страдальца, они собирались у его кровати и услышали множество совершенно бестолковых историй.
Они услышали о странном пристрастии Холодного Графа к обнаженным девицам верхом на спинах жеребцов при лунном свете. Они узнали о дочери Серого Герцога и о том, что произошло между нею и менестрелем в лесу. Они слушали о придворных оргиях и играх, и о печальном времени года, когда река несет золотые листья, птицы улетают на юг, а денежки — в чужие карманы. Они внимали рассказу Миаля о вечно пьяном отце с налитыми кровью глазами и ремнем, зажатым в кулаке, и о том, что стало с задирами, которые думали, что отец менестреля на склоне лет потерял форму; рассказам о герцогах, трактирщиках, слугах и тюремщиках...
Монахи охали и ахали, слушали, затаив дыхание, и тихонько подвывали от восторга. Вместе с Миалем им доставалось на орехи от отца, вместе с Миалем их соблазняли девицы, вместе с Миалем они уходили от погони. Они прятались, воровали, играли музыку, занимались любовью и ночевали на грязном тюремном полу — вместе с Миалем.
И когда сумрачный день стал клониться к закату, они понурились вокруг ложа больного, словно маленькая смерть разлучала каждого из них с одолженной на время чужой жизнью.
Потом с западной стороны неба в облаках открылся просвет, янтарный луч низкого солнца скользнул в окно. Лихорадка Миаля тут же отступила, разбилась на тысячи осколков о какой-то высокий и пылающий берег, словно вечерний луч был условным знаком. Больной прерывисто вздохнул и обмяк на тюфяке, расслабился, задышал спокойно и ровно, будто напевая тихую песню, в которой не было слов.
Братия стала уныло расходиться. Разочарованными голосами возблагодарили они высшие силы за исцеление недужного и поспешили прочь — все, кроме одного, назначенного дежурить ночью у ложа больного.
Оставшийся монах задремал. Ему снился обед, который постепенно сделался трапезой в замке Холодного Графа. По залу гарцевала на черном жеребце распутная девица и бросала трапезничающим цветы и фрукты. Но когда очередь дошла до монаха, девица швырнула ему в подол рясы разъяренного тюремщика, сжимающего в кулаке сыромятный ремень.
Святой брат в ужасе проснулся.
Солнце уже село, окна затопила густая синева. Он хотел встать и зажечь свечи, когда снова ощутил на своем колене чье-то прикосновение. Не тюремщика с кнутом, конечно — для этого касание было слишком легким. Монах хихикнул, решив, что это, должно быть, заблудившийся щенок монастырской сторожевой собаки. Он протянул руку, чтобы ласково потрепать звереныша... и наткнулся на что-то холодное, чешуйчатое, извивающееся.
