Но когда я взялся за ручку двери, чтобы выйти из магазина, я уже знал, что никакое бухло мне не поможет, сколько его ни выпей. Я боялся выходить на улицу. Я не знал, что меня там ждет: быть может, у входа меня уже караулит Лиза Пяткина, а может, под ногами там будет чавкать болото липкого пегого дыма-тумана, с каждым шагом все сильнее засасывая меня вглубь. Но стоять и трястись от страха в магазинчике я тоже не мог, потому что как только я об этом подумал, мне стало казаться, что сейчас пол подо мной разверзнется и многочисленные руки Лизы Пяткиной утянут меня в преисподнюю.
Тогда я разом выхлебал всю оставшуюся водку, поставил бутылку на пол и пнул дверь. Снаружи никого не было. Я вышел, затравленно озираясь по сторонам. И едва сделал несколько торопливых нетвердых шагов, сзади что-то с сильным грохотом обрушилось. Я оглянулся – тяжелый козырек, раньше торчавший над входом в продуктовую лавочку, теперь лежал на тротуаре, разбитый на куски и покореженный.
Где-то над ухом у меня раздалось знакомое уже гнусное хихиканье. Только на этот раз мерзавец не стал заводить со мной разговор.
Я повернулся, припал к стене, потом, шатаясь, пошел куда глаза смотрели, поминутно оглядываясь в тревоге на любые резкие звуки.
Следующие два месяца я не переставал дрожать от страха, целиком и полностью уподобившись перепуганному суслику из мультика. Я был совершенно уверен, что сошел с ума. Ничем иным я не мог объяснить постоянно падающие на меня балконы, рекламные щиты и фонарные столбы. Впрочем, точно так же я не мог объяснить то, что они всегда промахивались, пролетая в метре или полуметре от моей головы.
С того дня, когда за мной приходила Лиза Пяткина, я больше не ел ни марок, ни грибов. И два месяца мир вокруг меня растворялся сам по себе, без малейшего вмешательства с моей стороны. Раньше, когда я глотал марки, я совсем не задумывался над тем, каков истинный механизм этого развоплощения мира. Но теперь марок не было, и я в жуткой панике наблюдал за тем, как окружающая реальность теряет былые твердые очертания, становясь зыбкой и вязкой, как кисель.
Я ни в чем больше не мог быть уверенным – ни в себе, ни в тверди под ногами, ни в том, что доживу до завтра.
Один раз на меня обрушилась коробочка автобусной остановки. Я успел выскочить – вместо меня железяками и стеклом придавило какую-то старушенцию. Несмотря на тщедушность бабульки, крови из нее вытекло много, на удивление много.
Дважды на меня бросались с проезжей части улицы взбесившиеся автомобили и, ломая зеленые насаждения, врезались либо в столб, либо в стену дома. Я видел побледневшие от испуга физиономии обоих водил, но ничем помочь им не мог. Если бы я сказал автоментам, что это все штучки Оно, которое охотится на меня, мне бы, конечно, не поверили. Я бы и сам себе не поверил. Слишком уж кошмарненькой была эта мысль, и поэтому я предпочитал думать, что просто свихнулся.
Только с каждым днем становилось все труднее притворяться слепым и сумасшедшим. Мир вокруг просто-напросто выживал меня из себя, выдавливал, как гнойный прыщ.
Дома у меня, в моей комнате под потолком поселились страшные хари. Я увидел их однажды вечером: они высовывались рядком из тоненькой щели на стыке между стеной и потолком и с интересом разглядывали меня. Их было штук шесть – круглых, как мячики, косматых голов с ушами, как у летучих мышей, свинячьими глазками и рожами слабогуманоидных инопланетян. Увидев, что я на них смотрю, они захихикали, как глупенькие школьницы, а потом все разом показали мне язык, состроив при этом такие гадкие хари, что меня чуть не стошнило. Я запустил в них пустым чайником, из которого перед тем пил воду, и сбежал на кухню. Но они чайника не испугались и продолжали исправно на меня таращиться, когда я бывал в своей комнате. По-моему, они торчали там, даже когда я спал. В общем, устроили круглосуточный наблюдательный пост. Не знаю, что им было нужно от меня.
Несколько раз я падал с табуреток, стульев, скамеек, потому что им вдруг вздумывалось ломаться подо мной. Я боялся выходить на балкон из опасений, что он тут же обвалится.
Все вокруг стало совершенно нереальным, не на что было опереться даже мыслью – как только я принимался думать о каком-нибудь фрагменте материального мира в надежде обнаружить в нем хоть какую-то устойчивость, тут же оказывалось, что я не могу схватить самую суть этого куска реальности, она уплывала у меня из-под носа – а без нее, без сути, без главного в вещи или явлении они точно так же легко размывались в кисель и дальше – в совершеннейшую пустоту.
Взять, например, хотя бы диван, на котором я провел большую часть тех двух месяцев. Пытаясь объять его мыслью, я упирался в бессмысленность: я не верил, что диван – именно то, за что он себя выдает. Это не диван, это что-то совсем другое, лишь притворяющееся диваном. А диван – это… это тоже что-то совсем другое, только что именно, я понятия не имел. Ну а раз так, значит, то, на чем я лежу, в любую секунду может лопнуть, как мыльный пузырь, и тогда я провалюсь в бездну.
Такие вот дела.
И в конце концов мир, лишенный своей сути, обессмысленный регулярными вторжениями и атаками Оно, охотящегося за мной, окончательно выдавил меня из себя.
Только перед этим ко мне приходила моя бабка. Она давно была мертвая, но вдруг воскресла. Посмотрела на меня строго и головой покачала. Я бы испугался, но куда же еще больше было пугаться. Только глазами хлопал на нее. А она руку подняла и поманила меня. И ушла. Потом я понял, что в ней страшно было. От нее свет шел. И я к нему прилип. К свету этому. Нутром прилип. Потянула она меня за собой.
Я проснулся, сел и впервые в жизни перекрестился. Три раза. Со страху.
На следующий день я выглянул в окно и три секунды спустя уже летел вниз вместе с кусками аккуратно отвалившейся стены моей комнаты на восьмом этаже.
Еще через несколько мгновений я увидел себя погребенным под обломками кирпичей и мертво таращущимся в голубое небо. Я чувствовал небывалую легкость, свободу ото всего земного и умиротворение. Поначалу мне было чуть-чуть жаль свою мертвую, искореженную телесную оболочку, но это чувство жалости к бывшему себе быстро умалялось и в конце концов совсем исчезло.
Я немного покружил над своей погибшей плотью, а потом полетел туда, куда мне показывал выбившийся из-под рубахи серебряный крестик, который давным-давно моя бабка велела мне никогда не снимать. Только впереди меня уже ждали они– мерзавцы со страшными харями, мои старые знакомые.
* * *
Картина смерти собственной оболочки была последним ракурсом моей тоже разбившейся вдребезги унылой коллекции.
