парочка чудовищных городов (например, Вавилон, Ур-Лхасса, Ниневия, Сиракузы, Рим, Самарканд, Теночтитлан, Пекин), но мы живем в эпоху мегаполисов (или некрополисов), когда такие злокачественные опухоли не просто сделались многочисленными, но угрожают слиться воедино и окутать мир несокрушимым городским веществом. Необходим Черный Пифагор, который уловил бы зловещие лэ наших чудовищных городов и их гнусные визгливые песнопения, подобно тому как Белый Пифагор два с половиной тысячелетия назад выследил мир небесных сфер и их хрустальные симфонии.
Или, подлив своего собственного оккультизма:
Поскольку мы, современные горожане, уже обитаем в гробницах, уже приучены, в некотором роде, к смерти, то возникает возможность бесконечного продления этой жизни-в-смерти. Тем не менее, такое существование, хотя и вполне досягаемо, было бы чрезвычайно болезненным и угнетенным, лишенным жизненной силы или даже мысли, на деле являло бы собой всего лишь параментацию, в которой нашими спутниками оказались бы в основном параментальные существа азоического происхождения, куда более злобные, чем пауки или хорьки.
«И что же может означать эта самая “параментация”? – задумался Франц. – Транс? Опиумные миражи? Мгла, где корчатся фантомы, порожденные сенсорной депривацией? Или что-то решительно другое?»
Или вот еще:
Электромефитическое городское вещество, о котором я говорю, обладает потенциалом для достижения огромных эффектов в отдаленных временах и местах, даже в далеком будущем и на других сферах, но о манипуляциях, необходимых для их производства и контроля, я не собираюсь говорить на этих страницах.
Все эти мудрости можно было оценить изрядно затертым, но энергичным современным междометием «вау».
Франц поднял одну из старых книжек, края страниц которой крошились, чуть не поддался искушению прочитать изумительную фантазию Смита «Город поющего пламени», в которой движутся и сражаются друг с другом огромные мегаполисы, но решительно отложил ее в сторону и взял в руки дневник.
На Смита (не было никакого сомнения, что дневник принадлежал ему) общение с де Кастри (который наверняка был тем самым собеседником) определенно произвело очень сильное впечатление, ощущавшееся даже через пятьдесят лет. Он явно читал «Мегаполисомантию». Францу пришло в голову, что этот экземпляр, скорее всего, принадлежал Смиту. Вот типичная выдержка из дневника:
Родс, 607. Сегодня три часа с разъяренным Тибальтом. Все, что удалось уловить: половину времени бранил своих беглых последователей, другую половину презрительно подкидывал мне обрывки параестественной истины. (Но какие обрывки! Кое-что о значении диагональных улиц!) Этот старый черт видит города и их невидимые болезни, словно новый Пастер, но в области мертво-живого.
Он говорит, что опубликованная книга – детский сад, а вот новое (суть, причины и что делать) он держит только в уме и в Великом шифре, о котором он то и дело упоминает, но так ничего и не говорит прямо. Он иногда называет его (шифр) своим Пятидесятикнижием, – конечно, если я прав и это он и есть. Но почему пятидесяти?
Об этом необходимо написать Говарду, он будет поражен и (да!) преображен: настолько это согласуется с тем декадентским и гнилостным ужасом, который он находит в Нью-Йорке, Бостоне и даже в Провиденсе (не левантийцев и средиземноморцев, а полуразумных параменталов!). Но не уверен, что он это выдержит. Если уж на то пошло, не уверен, долго ли еще я сам смогу это выносить. Но, если я хотя бы намекну старому Тиберию на то, что, поделись он своим знанием о паранормальном с другими родственными душами, он превратился бы в такого же урода, каким был его тезка в свои последние дни на Капри, он вновь примется обличать тех, кто, как он считает, все провалил и предал его в созданном им Герметическом ордене.
А мне пора сматываться – я собрал все, что можно использовать для писательства. Но могу ли я отказаться от высшего экстаза, порождаемого предвкушением того, что и на следующий день мне предстоит воспринять из уст Черного Пифагора какую-то новую сверхъестественную истину? Это как наркотик, от которого я не в силах отрешиться. Кто может отказаться от такой фантазии? Особенно когда фантазия – правда.
“Паранормальное” – это всего лишь слово, но сколько же за ним скрывается! Сверхъестественное – мечта бабушек, священников и писателей ужасов. Но паранормальное!.. И все же, сколько мне по силам? Смогу ли я выдержать полный контакт с параментальной сущностью и не сломаться?
Вернувшись сегодня, я ощутил, что мои чувства меняются, вернее, метаморфозируются. Сан-Франциско был меганекрополем, насыщенным параменталами, чуть улавливаемыми на грани видения и слуха; каждый квартал города представлял собой сюрреалистический кенотаф, в котором достойно было бы упокоить Дали, а я сам, один из живых мертвецов, осознавал все с холодным восторгом. Но теперь я боюсь стен своей комнаты!
Франц, посмеиваясь, взглянул на тусклый простенок за кроватью, под паутинным изображением телебашни на флуоресцентно-красном фоне, и обратился к лежащей между ним и стеной Любовнице Ученого: «Похоже, та история совсем доконала его, не так ли, дорогая?»
Но он тут же вновь принял сосредоточенное выражение. «Говард», упомянутый в записи, не мог быть не кем иным, как Говардом Филлипсом Лавкрафтом, пуританской ипостасью По из Провиденса двадцатого века, исполненным прискорбным, но неоспоримым отвращением к роям иммигрантов, которые, по его ощущениям, угрожали традициям и памятникам его любимой Новой Англии и всего Восточного побережья. (И разве не был Лавкрафт «литературным негром» у человека по имени вроде Кастри? Кастер? Карсвелл?) Они со Смитом были близкими друзьями по переписке. Ну а упоминания о Черном Пифагоре само по себе являлось убедительным доказательством того, что хозяин дневника читал книгу де Кастри. Да еще дразнили воображение эти ссылки на Герметический орден и Великий шифр (или Пятидесятикнижие). Однако Смит (кто же еще?) явно был не только очарован, но и напуган бредом своего раздражительного наставника. Еще более явно это проявилось в его поздней записи.
Просто отвратительные намеки злорадствующий Тиберий делал сегодня насчет исчезновения Бирса и смертей Стерлинга и Джека Лондона. И подразумевал он не только, что они якобы покончили с собой (что я категорически отрицаю, особенно в отношении Стерлинга!), но и что в их смертях были и другие особенности – особенности, которые принято приписывать дьяволу.
Он даже захихикал, говоря: “Можешь не сомневаться, мой дорогой мальчик, что все они пережили очень тяжелое (в параментальном смысле) время, прежде чем их прищучили, или, иными словами, уволокли в персональные серые паранормальные преисподние. Очень огорчительно, но такова неминуемая участь Иуд и тех, кто слишком рьяно суется не в свое дело”, – прибавил он, глядя на меня из-под взъерошенных седых бровей.
Может быть, он гипнотизирует меня?
Почему я все еще торчу здесь, хотя опасности явно перевешивают возможный выигрыш? Ведь этот полубред о методах придания запаха параментальным сущностям – явная опасность.
Франц нахмурился. Он довольно много знал о блестящей литературной группе,
