другую, будто ее упорядоченная жизнь.
Возможно, это кара небесная.
Единственными возмутителями спокойствия на монолитном стыке были нежные, любопытные пальцы Элви. Сколько себя помнила, она всегда совершенствовала собственную жизнь. Словно плотник – шлифовала, срезала лишнее, покрывала лаком. Теперь, когда жизнь подошла к концу, работать над ней не требовалось. Осталось существовать. Жизнь кончилась, но гордость осталась. Удовольствие от тонкой работы. Огромное полотно, написанное с неимоверным трудом куцей кистью и спрятанное в тускло освещенный угол мрачного здания. Здесь его некому увидеть и оценить. Три мужа, думала она. Пять детей, рожденных в поту и муках. Они обложили данью нижнюю область ее женственности, пока та не разверзлась, чтобы породить новую жизнь. Элви почувствовала фантомные боли в своем покинутом чреве. Боль при рождении ребенка всегда обратно пропорциональна удовольствию, которое получаешь при его зачатии. Рождение детей едва не привело ее к смерти. Часы Джеймса и Робби начали обратный отсчет с их первым вдохом. Элви даже не знала, где сейчас остальные дети. Она пережила трех мужей, да, но без усилий. Она не хотела их пережить. Просто так получилось. У нее ничего не осталось, кроме этой квартиры. Поэтому было важно, чтобы каждая деталь оставалась на своем месте. Возможно, забвение – ее удел. У престарелых женщин со скромным доходом нет особого выбора.
Еще престарелые женщины любят жаловаться, отчитывала Элви себя. Как все старики. Она предпочла не заметить исчезновение несносного соседа сверху. Зачем беспокоиться о подоконнике? Не обращай внимания – и все станет как надо с восходом солнца.
Панк сверху, наверное, переехал к своей куколке, квартирка которой больше подходит для любовных утех. Кому понравится, что соседи слышат каждый ваш оргазм? Удовлетворение страсти должно оставаться интимным. Она заметила отсутствие парня как часы, которые заметили, что перестали тикать. Все дело в подружке. Другая спальня, где некому подслушивать. Прекрасные любовные ласки – энергичные, влажные, утомительные. Очищение по́том. Благословение жара, движения, контакта…
А ну-ка прекрати! Улыбка смяла ее лицо, смягчив обветренный вид. Она была слишком стара, чтобы хихикать в открытую.
Хорошо. Вернемся к окну.
На прошлой неделе ей удалось приоткрыть его наполовину с помощью рычага. То есть оно не всегда было закрашено наглухо. Но теперь не было зазоров, неровностей и никаких доказательств, что это или верхнее окно когда-либо открывалось хотя бы на миллиметр.
В этом здании среди ночи всегда творилось что-то неладное.
Может, изменилось ее сознание, а не окно. Может, у нее всегда было что-то не так с головой, просто она этого не замечала. От одной мысли об этом Элви почувствовала укол страха в своем сытом желудке. Но словосочетание «старческое слабоумие»…
К черту его.
И к черту здание – за то, что оно так жестоко пытается ее одурачить. И к черту самого Господа Бога – если он собирается так издеваться над старушкой.
Ветер на улице отступил, будто океанская волна, а потом ударил здание в борт, засыпав ледяной крошкой. Элви представила себе, что удар ветра оставил вмятину, проломив окно на уровне ее носа. Она достала носовой платок с кружевной оторочкой и вышитой монограммой, принадлежавший ей почти двадцать пять лет и имевший никотиновый оттенок состарившейся ткани. С его помощью протерла круглый глазок на запотевшем стекле. За ним лежала тьма.
Элви прижалась к стеклу. Оправа очков стукнулась о его поверхность. Стекло отозвалось привычным звуком. В импровизированный глазок Элви видела лишь тьму, а не то, что ожидала увидеть: уличные фонари, сугробы; погребенные под снегом автомобили; сгорбленные фигуры, выгуливающие питомцев, или замерзшие копролиты, оставленные этими животными и похожие на черные знаки препинания, рассыпанные по огромной белой странице. Она не видела зданий через дорогу, нацепивших фальшивые бороды из снега и бакенбарды из сосулек. Могла разглядеть лишь тьму. Глазок быстро сдался температуре, и оконное стекло снова замерзло, будто человеческий глаз, у которого за секунду развилась катаракта. Этой ночью на улице было очень холодно.
Любопытный палец Элви пытался найти ответы на поверхности стекла. Конечно, она могла бы разбить его в панике и к утру замерзнуть насмерть. Могла бы потерять выдержку и вызвать по телефону управляющего зданием. Если получится. Он – иностранец, его имя Элви никак не могла запомнить. Конечно, он будет счастлив отреагировать на докучливые жалобы престарелой женщины в столь поздний час.
Или: она может разгадать эти странные знамения по-своему, для собственного удовлетворения.
Стекло второго окна отреагировало точно так же. Словно оба окна снаружи кто-то затянул непроницаемой черной бумагой. Когда она вытерла изморозь, смогла увидеть только свое отражение. Впадины глаз за окошками бифокальных очков. У Элви Рохас сохранились свои зубы. Она могла разглядеть форму собственного черепа в отражении.
На другом конце комнаты телевизионный фильм сменился выпуском одиннадцатичасовых новостей. В воздухе витал аромат остатков запеканки с индейкой. В комнате было тепло от парового отопления. А за окнами – пустота. И они не открывались.
Элви устала стоять у окна. Ее распорядок дня нарушен: она уже должна быть в постели. Так как панк больше не придет в четыре утра – может и не проснуться вовремя, чтобы сходить в туалет.
Элви вздохнула, издав звук, похожий на паровой воздухонагреватель. Большие перемены могут быть неважны, а микроскопические изменения в состоянии нарушить размеренное течение ее жизни. Жизнь – большая тайна. Католики предпочитали все считать тайной. Вера не поддавалась соблазну искать ответы на вопросы. Это отклонение от нормы произошло прямо у нее на глазах. Оно отвлекало и сводило с ума, но она не могла ничего с ним поделать. Оставалось дождаться следующего дня, когда утренний свет развеет тайны. Даже если квартира играет с ней шутки, сама Элви в своем уме. Ее сознание крепко.
Она выключила свой старый ламповый телевизор и пошла готовиться ко сну.
К тому моменту, когда ее голова коснулась подушки, дверь в квартиру исчезла. Дверной проем был на месте, как и дверная ручка. Однако между дверью и косяком не осталось ни зазора, ни щели. Но с кровати, особенно без очков, Элви не могла это заметить.
Паркетные дощечки срослись, превратившись в гладкую монолитную поверхность. Трещины на восточной стене заросли́.
Окна за старыми занавесками окончательно исчезли, оставив вместо себя черные прямоугольники, плотнее свинцовых панелей.
Паровой радиатор зашипел и выключился. Он никогда не производил достаточного количества тепла. Комната погрузилась в кромешную тьму.
Элви, все еще в своем уме, расходовала оставшийся кислород в ставшей герметичной комнате, мирно посапывая во сне.
Джонатан сочинил рецензию на собственную жизнь.
Неплохая, хоть
