А ниже Гэйб увидел список детей, умерших во время шторма:
Арнольд Браун, 7 лет
Мэйвис Боррингстон, 7 лет
Пэйшенс Фрост, 6 лет
Бренда Проссер, 10 лет
Джеральд Проссер, 8 лет
Стефан Розенбаум, 5 лет
Евгений Смит, 9 лет
Маврикий Стаффорд, 12 лет
Сьюзан Трейнер, 11 лет
Мэриголд Уэлч, 7 лет
Вилфред Уилтон, 6 лет
Читая имена мертвых детей — причем все они были сиротами, — Гэйб, кажется, потерял чувство времени и места. Он целый год сдерживал свой гнев и свое изнуряющее горе почти целый год, чтобы выглядеть твердым и сильным в глазах Эвы и их дочерей, он не позволял себе сломаться, раскиснуть, показать свою слабость перед лицом несчастий — потому что семья нуждалась в его силе, особенно Эва, винившая во всем себя. Но сейчас, в этой маленькой древней церкви, глядя на скорбный список погибших, Гэйб почувствовал, как лишается самообладания. Шестьдесят восемь, так сказал владелец ресторана в деревне, шестьдесят восемь человек утонули и были раздавлены обломками. И сколько же было среди них детей?
Гэйб склонил голову, невидяще уставившись в каменный пол перед собой, его плечи опустились.
Он был достаточно умен, чтобы понимать: его тяжкое горе ищет выхода высвобождения, и, сбросив однажды маску, он может излечиться, хотя бы отчасти. И вот эта простая, но выразительная памятная доска, посвященная погибшим детям, оказалась чем-то вроде катализатора, сдвинувшего его с мертвой точки, потому что подтвердила его уверенность в бесконечной и неизменной жестокости жизни: момент счастья может быть лишь кратким мгновением в непрерывном страдании.
Гэйб сожалел, что вошел в эту церковь. В течение двух месяцев после исчезновения Кэма Гэйб сопровождал Эву и дочерей на воскресные мессы — но только потому, что хотел поддержать Эву, а не потому, что внезапно узрел свет и решил, что для чуда достаточно усердной молитвы. Когда же ничего так и не произошло, никаких следов Кэма не обнаружили, он отказался от этих походов. И Эва не стала требовать, чтобы он продолжал вместе с ней посещать церковь, она понимала: внутри Гэйба растет гнев, она сознавала, посещение мессы принесет ему больше вреда, чем пользы. Будучи юнцом, еще в Иллинойсе, Гэйб некоторое время учился в Специальной школе для трудных подростков, и там вменялось дважды в неделю посещать часовню, но в те дни его это ничуть не беспокоило. Более того, служба давала передышку от работы в жаркой прачечной или от уборки на строевом плацу, давала возможность в течение часа подумать о своем, а такая возможность являлась чем-то вроде награды в закрытой школе, битком набитой своенравными, легко возбудимыми пацанами, сбившимися с пути. Конечно, в те дни он был ужасно обидчив, ему казалось, что он имеет на это право, но он никогда не винил Бога в своих неудачах. Не винил, потому что не верил в Него, несмотря на все проповеди и уговоры священника.
Эва заставила Гэйба смягчиться, и, хотя она никак не подчеркивала свою религиозность, когда они только поженились, все же со временем, постепенно она научила его видеть добро вокруг, видеть, чувствовать, что добрые силы приходят откуда-то в нужный момент. Она не заставила его поверить в Высшее Существо, но он уже не отметал безоговорочно эту идею. А дети, явившиеся сущим благословением, помогли ему еще больше открыть свое сердце. Это был недолгий период в жизни Гэйба, когда он хотел верить.
Направляясь к выходу из церкви Святого Марка, Гэйб старался ступать тихо, и это требовало от него некоторых усилий. Не то чтобы он презирал так называемое Высшее Существо (что бы ни означали эти слова) — нет, просто не испытывал уважения к нему. Если оно было реальным.
Гэйб вышел из церкви как можно тише и очень осторожно закрыл за собой дверь только потому, что не хотел потревожить Эву в ее молитве — в ее мольбе. Снаружи, где по-прежнему сыпали мелкие капли моросящего дождя, Гэйбу впервые за многие годы захотелось курить. Он бросил курение давным-давно, когда Эва носила под сердцем их первое дитя, Лорен, и этого оказалось достаточно для Гэйба. Но сейчас он отчаянно нуждался в табачном дыме, может быть, даже в большом глотке дыма трубки, набитой «Джеком Дэниэлсом». Холодный гнев снова начал подниматься, похожий на ледяной зимний ветер, и печаль отступила. Он обошел церковь с той стороны, где между церковью и окружавшей ее стеной виднелись пышные кусты и ухоженные деревья. Там, на аккуратном зеленом пространстве между церковью и стеной, виднелись еще надгробия.
Он заметил их сразу, потому что они выглядели куда более ухоженными, нежели соседние могилы. Чистые камни, несмотря на полувековой возраст, и вырезанные надписи тоже были вычищены. Могилки были выстроены в аккуратный ряд, и у каждого из надгробных камней стоял кувшин с дикими цветами. Под дождем цветы выглядели свежими и яркими, и Гэйбу захотелось узнать, кто поставил здесь букеты. Возможно, это было нечто вроде ритуала — приносить сюда цветы каждый год в октябре. Гэйб уже успел заглянуть в книгу о местной трагедии, купленную в деревне, и знал, что Великая Буря, как ее называли, случилась в октябре 1943 года.
Он прочитал имена на аккуратных маленьких надгробиях и заметил, что малыши Проссер — очевидно, брат и сестра — были похоронены рядом Арнольд Браун, 1936–1943, Пэйшенс Фрост, 1937–1943, Евгений Смит, 1934–1943, и так далее. Гэйб почувствовал, как слегка повлажнели его глаза, но он не мог позволить себе заплакать здесь и сейчас. Зато его гнев утих. Но что-то было не так в этой части кладбища, какая-то мелочь, беспокоившая его.
Он прошел дальше, уже не читая надписи на камнях, отмечая лишь, что все эти жизни оборвались в 1943 году. Значит, здесь должны быть похоронены и взрослые, ставшие жертвами небывалого прилива и шторма, разве их не похоронили вместе с детьми? Ну да, они тут действительно были, вот только могилы взрослых оставались неухоженными, надгробия выглядели запущенными, кое-где поросли мхом, их основательно потрепало время. Все выглядело так, словно детей помнили гораздо лучше, чем взрослых жертв наводнения. Но возможно, так тому и следует быть?
Гэйб почти дошел до поворота стены, становившейся в этой части заметно выше, когда вдруг увидел еще одну могилу, в стороне от других. Гэйб, удивившись, подошел к ней. Присев на корточки, американец раздвинул длинные стебли полегшей травы, чтобы прочитать надпись на камне. Она гласила:
АВГУСТУС ТЕОФИЛУС КРИББЕН 1901–1943
И ни слова больше не было вырезано на камне. Ни «покойся в мире», ни «с любовью помним». Ничего. Только дата рождения и дата смерти: 1943. В год великого потопа. Этот человек тоже стал жертвой наводнения, как и другие в этой части церковного кладбища? Похоже на то. Но почему его могила очутилась в стороне от прочих? И почему она так сильно запущена? Если у покойного не осталось живых родственников, чтобы присматривать за местом последнего успокоения, то служащие церкви Святого Марка или могильщик должны следить за порядком. Удивительно, но камень на этой могиле почти полностью скрылся в разросшихся сорняках, тогда как другие могилы находились в куда более приличном состоянии. Все выглядело так, словно в этой могиле таилось нечто дурное, постыдное, даже позорное…
