– Караулов, чего глушить собирался? «Голос Америки»? – спросил Властелин.
– У меня, Повелитель, более обширный национальный интерес. Хочу полностью подавить иностранную звукопропаганду. Надо наполнить эфир искусственной сверхтишиной, чтобы освободить место для трансляции русских народных новостей, хоровых песен, записей богослужений и гимна Российской Федерации.
– А скольких ненавистных тебе людей ты радостно убил?
– Ни одного, – ответил Фёдор.
– А ты вообще хоть раз творил сознательное и большое зло? Успешно и страшно мстил? Лишал последней надежды?
– Нет, – признался Фёдор, и ему стало стыдно.
– Может быть, ты разработал святое оружие мучительного массового поражения? Открыл и культивируешь новый штамм чумы?
– Нет…
– Тогда, может быть, ты дал приказ сбросить бомбу на лукавых женщин и грязных нерусских детей, чтобы они никогда не выросли и не отомстили? Отвечай, это твой последний шанс.
– Нет, Владыка, но…
– Изыди из леса, ничтожество! – приказал Властелин.
Фёдор упал на землю, рыдал и каялся перед Хозяином. Затем стал торопливо собираться домой, в свой город, где жизнь так комфортна, что нет времени подумать о самом главном, покаяться и принять жёсткие меры.
Осиновыми вешками означена в заснеженном поле тропа. Коля и деваха идут от полустанка к даче. Остылое солнце плывёт сбоку, невысоко, на ветру покачиваются мёрзлые метки-прутья, заботливо указуя путь, и Коле охота скорее оказаться в тепле и тиши дома. Нередко и с удовольствием он уединялся там, благо сродники отдыхать выезжают из города не раньше мая, однако на этот раз решил коротать выходные с девахой. Одному стало тоскливо: накануне его выгнали из духовной семинарии.
Реку перешли по узкому деревянному мосту – у берегов подмёрзла, а посередь парит чёрной промоиной. От давешних неурядиц и близости хладных вод Коле беспокойно, и деваха, впереди идущая над студью теченья, кажется ему заранее омертвелой. «Надо бы помочь ей, растленной, по-новому жить», – думает Коля.
В доме первым делом он печь затопил. Принёс воды из колодца. Сидит на поленьях, курит. Деваха хозяйствует возле электроплиты.
Снега голубеют от ранних сумерек. Яблони сада – голые, чёрные. Соседние дачи покинуты до весны.
В топке гудит и потрескивает. Заняться пока вроде нечем, и Коля решил оживленье содеять. Десяток уснувших мух перенёс с холодного подоконника на стол, под лампу, чтоб отогрелись.
Ужинать сели. Деваха подала яичницу с колбасой и любовно смотрит, как вкушает Коля; но и пища ему не в радость… Прежде не волновало так предстояние за цельность вопреки плоти, а тут будто исчезла завеса слепоты.
Прожевав, он рёк:
– Если очиститься, тогда и… тогда уповать не стыдно. Уяснила?
– Хватит, Коль. Отдохнуть же приехали.
– Каждому отдых положен, но только там, где надобности в покое, наверно, нет… Ой, что говорю-то? Тьфу! – Коля набрал в кружку воды из ведра, взял с вешалки девахин шарфик и стал крест-накрест кропить им кухонные углы. – Вот, учись отваживать напасти, – обрызгал деваху.
– Давай как люди будем, а? – она вытерла капли со щёк и лба.
– Даже в лучшие времена не стану я скакать со свирелью по лугам и сатаниновым кущам, – Коля и себя окропил, ликом от этого просветлев, но всё равно страдая.
Не поборов соблазна, достал из шкафа припрятанную до случая бутылку перцовки. Налил в кружку, из которой кропил.
– Тоже отравушки охота? – вопросил деваху.
Та отказалась.
Закусил. Чуть полегчало, и Коля решил, что по весне надо будет совсем оставить мирскую маету ради лесного покоя. Сокрыться в чащобе, избушку построить, консервами запастись. Только бы не обмануться соблазном: ведь иногда уйдёт человек жить в природную пустошь, познает нужду и, ослабнув, творит себе мелких идолов. Но если вытерпеть такое отшельничество хотя бы полгода, самые свирепые супостатные псы и желтоглазые лешаки побегут от тебя, хвосты поджав.
Всё ладно в задумке, но места' здесь не столь глухи. Грибники прибредут, уединенье нарушат. Или лесничий, или ещё кто. Не унять потом искусительные слухи, что, дескать, затворник объявился. Посему лучше далече направить стопы…
Чтоб отвлечься от извечной заботы духа, Коля мух осмотрел: лежат, будто насовсем усохшие. Спрыснул их водой, и одна – лапкой дрыгнула. Коля призвал деваху порадоваться.
– Оставь мух в покое, – ответила она. – У тебя тут даже телевизора нет, как дикий, живёшь… Скучно.
– Сей словоблудный ящик я недавно порушил молотком.
Деваха сникла, и Коле от этого немного стало совестно. Впрочем, деваха – не малое дитя, уже понимать должна… И он решился:
– Пойдём.
– Куда? – удивительно ей.
– Погуляем.
– Не хочу, там холодно. И стемнело.
– Вставай, – настойчиво глаголел Коля. – Вместо ботинок валенки надень, вон те, как раз впору должны быть.
– Чего ты пристал со своими валенками? – деваха посмотрела зло. – Не пойду. Понял?
Колю это обидело. Улыбнулся вяло, молвил:
– Ночью хорошо, сферы видны. – И приблизился, обнял деваху. Ласкается, льнёт, небритый, к её лицу.
– Отстань. Лезешь, как кот… Ну всё, всё. Ладно.
Деваха неспешно одевается. Коля подкинул дров в печь, сходил в сарай, взял там моток толстой верёвки и колун. Ждёт на крыльце, покуривает.
За пустующими дачами – чёрная кайма леса. Небо осеяно созвездиями. Отдалённо – перестук и гудок электрички.
Коля затягивается сигаретой и думает, что порою легко пребывать в потёмках человеку, хоть как-то, хоть самую малость утверждённому духом… Если же исподволь, окольно подкралось сомненье, хочется с лукавостью покончить враз и наяву.
Деваха собралась наконец. Спросила:
– Топор зачем?
– Не топор, а колун. Топор меньше и острей.
– Ой, глупый ты у меня. – Деваха взяла Колю под руку, приклонила голову на его плечо. – Дай, что ли, сигарету.
– Ладно, хватит задымляться, бесам кадить, – он щелчком пульнул окурок в сугроб. – Лучше погляди: луны нема, а светловато.
