Лекарь был счастлив. Его лицо сияло светом победителя. Но за этим светом, прорываясь чернотой наружу, кипело безумие.
Но дело было уже сделано.
Александр видел сквозь стены, видел, как из реакторов, вытягиваемые мощными поршнями, под гул насосов, медленно выползали графитовые стержни, а под ними в атомном котле уже бушевала смерть, стремясь вырваться вон, чтобы обвалиться на тех, кто сделал выбор, предпочитая ее. Он видел, смотрел в будущее, в котором, одна за другой взвиваются ввысь на верхушках огненных грибов атомных взрывов, крыши реакторных залов. Невидимое пламя пробивает пространство, пронзает своей смертоносной силой всё на своем пути…
Качается под открытым, светлым небом сосновый бор. Пушистые метелки верхушек высоких деревьев не чистят голубую глубину высокой дали, а измазывают ее невидимой грязью. Чернобыль теперь — проклятая на все времена земля, впитавшая в себя вместе с радиацией глухую к голосу совести человеческую ненависть. Если предельные рентгены за столетия постепенно утратят свою убивающую жизнь силу, но ненависть останется, чтобы ждать между этими деревьями, скользя в лесной тени затаенным коварством, и при первой возможности преследовать любой разум по пятам, путая его жизненную дорогу, толкая на неверный выбор, ведя к СМЕРТИ. А её ворота всегда гостеприимно распахнуты, ее мир пуст, поэтому в нем хватит места на всех. Идите, милости прошу!..
Качается под толчками грязного ветра сосновый бор. Небо уже давно больное и заразное. Оно мчит над всей землей, сыплет радиационной пылью, сея медленную смерть всем, независимо от их выбора — ведь ненависти безразлично, что ты выбрал. Она яростна и слепа. Она безумна и коварна. Она сила, которой не может противостоять даже сила мудрости вечности. Вечность становится отрезком, становится ничем, потому, что уже некому бороздить его бескрайние пространства. Ей может противостоять сила ясного разума. Человеческого разума. Именно он может положить ей конец, так как он является той благодатной почвой, в которой может родиться и развиваться, становиться монстром, ненависть.
И лес перестал быть зеленым. Сосны стали багряными, выгорев от разлитой в пространстве радиации, впитав в себя яд человеческого безумия, пустоту и никчемность сироты-совести, его безразличность.
БАГРЯНЫЙ ЛЕС.
Этого не должно было произойти!
Самая сильная, яростная мысль не смогла прорваться сквозь черное кипящее море безумия Гелика. Он был обращен внутрь себя. Его безумие заняло круговую оборону, и яростно оберегало свою жертву, свое обиталище. Гелик стал мал в цене, как обреченный на смерть, но умножал ее, будучи готовым остаться в памяти остальных бессмертным, за счет стоимости тысяч жизней других, среди которых должна была оказаться та единственная ради которой должен был выплеснуться на землю ад, но… Он не думал об этом. Он сожалел о том, что ему не удастся увидеть сожженного радиацией того, кто, привел его в багряный утренний лес под Кряцевом, на мертвое поле "Кряцевской мести", чтобы познакомить с безумием, ненавистью, которая витала над трупами родных, ожидая своих слабовольных жертв… За все надо платить! — вопила она, врываясь в сознание, и острыми якорями, баграми цеплялась за извилины воспаленного несчастьем мозга.
Одна-единственная мысль, но не рухнул дуб на знакомой сопке в мире Анны, а, наоборот, раздался вширь, стал могуч и всесилен. Дерево стало царем живого мира, который окружал его трон, сопку… Это было совершенно не трудно. Масляные насосы жалко и натужно взвыли, брызнули в стороны горячим маслом из пробитых трубопроводов. Графитовые стержни, потеряв силу подъема, безжизненно рухнули вниз, глуша цепную реакцию разъяренного атома.
Следующий удар сознания по окружающему пространству был слабее, чем прежний, но его было абсолютно достаточно, чтобы легко распахнулись многотонные двери операционного зала станции. Немного опешившие от такой неожиданности, в зал с криками ворвались милиционеры, за несколько секунд справляясь с замершими в недоумении бандитами. Они изумлялись тому, что остались в живых.
Гелик, до которого еще не успели добраться милиционеры, услышал за своей спиной истеричный смех. Он обернулся, но никого не увидел. Перед тем, как исчезнуть, раствориться в пространстве, как туман под прямыми солнечными лучами, он успел подумать, что голос смеющегося кажется ему удивительно знакомым. Ему показалось, что над ним смеется его же судьба. Он уже где-то и когда-то с нею встречался. Не в больничной ли палате?..
Вместе с постепенно слабеющим дождем на землю проливалась серость раннего утра. Ветер по-прежнему был сильным, и зло шипел в верхушках деревьев, раскачивая лес. Низкие тучи клубились, казалось, у самых крон, едва не разрывая свою плотность о щетки острых игл мачтовых сосен. Небо неслось с огромной скоростью, кипело и бурлило. То тут, то там, за плотным киселем непогоды, в мокрой и тяжелой выси разливался глухой рокот. Он быстро набирал силу, становился могучим и сотрясал уже не только свое облачное обиталище, но и твердь внизу. Если минуту назад гром раздавался редко, звуковыми росчерками разрезая гудящее полотно сильного ветра, то теперь он слился в беспрерывный грохот, и серое покрывало свинцовых туч, с огромной скоростью протаскиваемое ветром над зоной, засверкало зарницами молний. Самих электрических разрядов еще не было видно, но плотная мгла неба вдруг загорелась холодным огнем, забилась, не имея сил удержать в себе неживой свет, и он, обгоняя разлив утра, отразился бликами по земле, ослепляя лесные ландшафты Чернобыльской зоны частыми фотографическими вспышками. Еще через некоторое время удары молний за плотным покрывалом туч стали такими частными, что ослепительный свет слился воедино, заливая землю холодной слепой сединой, а гром преобразовался в монотонный оглушительный вой, за которым не было слышно сильного ветра, его шума в ветвях деревьев, треска выворачиваемых с корнем могучих стволов.
Недалеко от границы сумрачного леса, плотной массой качающегося под напором ветра, стояла одинокая сосна. Вырвавшееся из несвободы соседства со своими сестрами, дерево здесь раздалось вширь, раскинуло свои толстые ветви низко над землей, и стонало от напряжения, в героическом одиночестве борясь с яростью бури. Иногда раздавался резкий треск, на миг заглушающий небесный грохот, и в потоке ветра уносилась отломанная пушистая сосновая лапа. На дереве, держась цепкими сильными руками за ветви, обвив их своими длинными хвостами, часто моргая от постоянных слепящих вспышек, сидели мавки. Мокрые от дождевой воды обнаженные тела дьяволиц при вспышках молний загорались синеватым перламутром. При каждой новой вспышке небесного огня мавки кривились от ярости, и оскаливали свои острые зубы. Черные рты издавали угрожающий крик, но его не было слышно за воем стихии.
