Эрик Хелм.
2 июня 1993 года
Обезглавленный труп бежал мимо хмурого, недвижно застывшего строя. Труп оступался, вихлял из стороны в сторону, сотрясался и дергался, однако продолжал двигаться вперед, являя немыслимое посмертное упрямство. Свирепым и безжалостным разбойником был Торбьерн-Волчья Шкура, и беспристрастное описание гнусностей, сотворенных его молодцами за долгие годы лесных скитаний заставило бы ужаснуться кого угодно. Удачливый двуногий зверь водил полудикую шайку по чащам и пустошам от Йорка до Эссекса и Солсбери с того самого злополучного вечера, когда состоявшая под его началом ватага остервенелых, немытых, облаченных в сыромятные кожаные доспехи викингов столкнулась на северо-восточном побережье с не менее диким отрядом саксов. На беду свою, экипаж Торбьерновского драккара несколькими днями ранее утопил суденышко, шедшее в Термы с грузом фряжских вин. Отправить столько добра за борт не подымалась рука, бочки перекатили на ладью Волчьей Шкуры и, отведав заморского питья, составили о нем представление самое благоприятное. Вопреки вековым законам, свято соблюдавшимся исландскими головорезами, люди Торбьерна рассудили за благо не отягощать своего узкого, прыткого корабля излишним весом, явили беспримерное разгульное усердие и ступили на береговой песок совершенно захмелевшие, а потому нерушимо уверенные в грядущей победе.
Саксы были трезвы, разъярены и численностью превосходили викингов ровно втрое. Торбьерн умудрился проложить себе дорогу к лесу, ибо отступать в сторону моря уже не приходилось: подожженный драккар обращался головешками у самой кромки прибоя, а стихающие вопли добиваемых свидетельствовали, что Волчья Шкура остался в одиночестве. Северный пришелец задержался у опушки, дабы отбить нападение пятерых преследователей. Первый же взмах двуручного меча уложил двоих — любимый прием Торбьерна, безотказно действовавший в абордажных схватках. Острие раскроило горло воину, кинувшемуся слева, лезвие, не задерживаясь, просвистело дальше и отсекло руку подступавшего спереди, вооруженного секирой богатыря. Прочие на мгновение замешкались и тем погубили себя. Скандинав прыгнул вперед, безмолвный и страшный, поверг ближайшего бойца пинком в живот, развалил череп другому, потерявшему в стычке шлем, проткнул последнего, который дрогнул и уже намеревался кинуться наутек. Прежде нежели исчезнуть в лесной глуши, Торбьерн приблизился к извивавшемуся, пытавшемуся втянуть хоть немного воздуха саксу и неторопливо погрузил клинок меж оскаленных зубов несчастного.
Как ускользнул он под покровом быстро сгустившейся тьмы, как обманул пущенных по следу псов, как зализывал раны и выживал в лютом одиночестве — не знает никто. Однако с достоверностью ведомо, что некоторое время спустя Торбьерн объявился во главе ватаги бродячих негодяев, собственноручно зарубив их предводителя, и начал злодействовать вширь и вдаль, отнюдь не помышляя вернуться в родные края, ибо дал страшную клятву мести, а слово свое привык держать неукоснительно.
И вот, к северо-западу от забытого ныне судьбой и людьми, издавна затерявшегося в почти непроходимых лесах и болотах замка Хлафордстон, с коим соседствовала деревушка Оглторп, Волчья Шкура нарвался на противника победоносного и беспощадного. Оставшиеся в живых разбойники, израненные, обессиленные, скрученные, стояли посреди огромной прогалины, окруженные кольцом латников, и готовились к смерти.
Тогда-то и поднял Торбьерн глаза на неподвижно застывшего в глубоком боевом седле, облаченного кольчугой барона.
— Хочешь позабавиться, враг?
Каркающий хрип, вырывавшийся из пересохшей глотки, звучал почти невразумительно. Бертран де Монсеррат и бровью не повел.
— Позабавиться хочешь?
Седоусый капитан латников шагнул вперед и с размаху лязгнул бронированным кулаком по лицу Волчьей Шкуры:
— Говори «ваша милость», ежели обращаешься к опоясанному рыцарю и благородному господину!
Торбьерн отлетел на несколько футов и едва не упал, но умудрился обрести равновесие. Замотал головой, с трудом разлепил губы, выплюнул два выбитых резца.
— Я тоже был благородным господином в своей земле. Хочешь позабавиться, барон?
Снова метнулся обтянутый стальными пластинами кулак, но Торбьерн уже дожидался удара и прянул в сторону.
— Пусть его мелет языком, — процедил де Монсеррат. — Разумеется, хочу, — продолжил он, обращаясь к пленнику. — И позабавлюсь на славу, будь покоен.
— Мы равны происхождением, Бертран де Монсеррат. Пеньковая петля назначается рабам и бродягам...
— А также ворам и грабителям с большой дороги, — невозмутимо прервал его норманн.
— Верно, верно! И все-таки, хочешь позабавиться?
— Объяснись, — коротко сказал де Монсеррат.
— Прикажи холопам снести мне голову.
Барон не выдержал и улыбнулся:
— А в чем же тут забава?
Торбьерн осторожно повел языком по изуродованным, раздутым губам.
— В том, что я не упаду. Точнее, упаду не сразу, а двинусь вперед, словно ничего не случилось и голова по-прежнему остается на природой положенном месте.
Латники переглянулись. Капитан осклабился:
— Старая добрая курочка!
Грянул дружный гогот.
— Курочка! Курочка в волчьей шкуре!
Среди всеобщего веселья Де Монсеррат сохранил спокойствие.
— Это невозможно, — молвил он безразличным голосом. — Куры действительно бегают, лишившись головы, а о людях я ничего подобного не слыхивал. Впрочем, довольно болтать. Всех по ветвям, и почин с этого малого.
— Постой, — сказал Торбьерн. — Я не бросаю слов на ветер.
— Любопытно поглядеть, — процедил де Монсеррат.
— Именно, барон. Потешу тебя на славу, но взамен обещай мне исполнить последнюю просьбу.
— Какую?
— Построй моих товарищей в ряд, и пускай все, мимо кого я прошагаю, получат пощаду.
— Ты обезумел, негодяй! — Бертран прищурился. — Обезумел и обнаглел на краю могилы.
— Видано ли в мире, чтобы человек расхаживал по земле, будучи казнен?
— Разумеется, нет.
— Удостоверишься в ином, но сперва поклянись уважить предсмертное желание.
— Отпустить эту сволочь на все четыре стороны? Да я тебе язык вырву за дерзость! И позабавлюсь на славу!
— Решай сам, — пожал плечами Торбьерн.
— Хорошо, — сказал де Монсеррат. — Поглядим.
— Клянись.
— Хорошо, — повторил Бертран и ухмыльнулся.
— Permitiras a esta canalla escapar con vida?[1] — спросил испанец.
— No seas tonto[2], — негромко ответил де Монсеррат.
— Клянись, — потребовал Торбьерн.
— Клянусь, — небрежно проронил Бертран.
