Мало того, есть человек, с которым я обошлась еще хуже, и меня неотступно терзают мысли об этом моем поступке.
— Я тренировался, — заявляет Генри, одергивая рукава белой замурзанной рубашки, которые не закрывают даже его худенькие запястья. — Девятки вчера сделал. Спорим, я тебя обыграю?
— А вот сейчас посмотрим.
Я усаживаюсь напротив него на пол, а Алиса, Мэй и миссис Андерсон тем временем втроем втискиваются на покрытый пятнами бугристый диван, складывают ладони и склоняют головы в молитве. По-хорошему, мне следовало бы к ним присоединиться, но мои отношения с Господом в последнее время как-то разладились. Конечно, я пребываю в добром здравии и избавлена от надзора Братьев, но очень трудно испытывать благодарность Богу, когда все, что я люблю, осталось дома, в Чатэме, а я оказалась тут, в Нью-Лондоне, и мне бесконечно одиноко.
Я скучаю по сестрам. Я скучаю по Финну. Одиночество будто грызет меня изнутри.
Мы с Генри добрались до семерок, когда раздается яростный стук в дверь. Услыхав этот звук, я застываю, и красный резиновый мяч летит мимо моих протянутых рук.
Малышка в деревянной колыбельке начинает ерзать, и миссис Андерсен на миг склоняется к ней по пути в прихожую.
— Тсс, Елени, — говорит она, и нежность в ее голосе заставляет меня с грустью вспомнить о собственной матери.
Миссис Андерсон открывает дверь. За ней — сбывшийся ночной кошмар: черные плащи, суровые лица. Два члена Братства заталкивают вдову обратно в квартиру. Мое сердце замирает. Что мы сделали не так? Чем себя выдали?
Алиса и Мэй уже на ногах. Я поспешно прохожу по комнате, чтобы присоединиться к ним, а Генри бросается к матери.
Низенький, лысый брат с вытянутым лицом и пронзительными голубыми глазками выступает вперед.
— Лавиния Андерсон? Я брат О'Ши из Совета Нью-Лондона. А это брат Хелмсли, — указывает он на своего спутника, здоровенного и рыжебородого. — Нам поступила жалоба на нарушение приличий.
Значит, они не за нами.
Я чувствую облегчение, следом за которым приходит чувство вины. Лавиния Андерсон — хорошая женщина, нежная мать, добрая душа и труженица. Она не заслужила визита Братьев и неминуемых последующих неприятностей.
Лавиния прижимает к губам кулак, и ее обручальное кольцо блестит в линялом послеполуденном свете.
— Я не делала ничего неподобающего, сэр.
— А это решать нам, не так ли? — О'Ши поворачивается в нашу сторону с самодовольной улыбкой на лице. В своих стараниях выглядеть крупнее он похож на петуха-забияку: грудь колесом, плечи отведены назад, ноги широко расставлены. Я немедленно преисполняюсь неприязнью. — Добрый день, сестры. Принесли еженедельный паек?
— Да, сэр, — склоняет голову Алиса, но я все же успеваю заметить мятежный блеск ее голубых глаз.
— Как жаль, что объектом вашего милосердия оказалась столь недостойная особа. Нищета не оправдывает распутства, — рычит Хелмсли. — Не успела потерять мужа и уже взялась завлекать другого мужчину! Скандал — вот как это называется!
Миссис Андерсон стискивает худое плечико Генри, ее лицо резко бледнеет.
— Станете ли вы отрицать, что вчера вечером вас провожал домой мужчина? Мужчина, не состоящий с вами в родстве? — спрашивает брат О'Ши.
— Нет, не стану, — осторожно говорит Лавиния, и ее голос дрожит. — Мистер Алварес — покупатель пекарни, в которой я работаю. Он уходил оттуда в одно время со мной и вызвался проводить меня до дому.
— Вы вдова, миссис Андерсон, и ваше поведение должно быть безупречным. Вам не следует появляться на улицах города с посторонними мужчинами. И вы, несомненно, знаете об этом.
Я прикусываю губу и опускаю голову. Как, интересно, следовало поступить Лавинии? Идти домой в одиночестве, надеясь, что никто не начнет к ней приставать и не попытается ее ограбить? Нанять экипаж, потратив на него деньги, которых и так не хватает? Умолять хозяина пекарни, чтобы он выделил ей сопровождающих? У девушек вроде меня или Алисы никогда не возникает таких проблем. До того как мы связали жизнь с Сестричеством, нас неизменно повсюду сопровождали гувернантки или горничные, донельзя омрачая тем самым наше существование. Истинная леди перемещается не иначе как в закрытой карете, недосягаемая для грязи, пыли, нескромных взглядов и фривольного обращения.
Но миссис Андерсон не могла позволить себе ни кареты, ни горничной. У нее не было ни мужа, ни родителей, которые могли бы о ней позаботиться. Как, по мнению Братьев, она должна была поступить? Сидеть дома и пухнуть от голода?
— Я никого не завлекаю. Я каждый день оплакиваю моего мужа, — заверяет Лавиния. Она расправляет плечи, вздергивает подбородок и смотрит прямо в глаза брату О'Ши. — Вы лжете.
О'Ши кивает Хелмсли, и тот бьет вдову по лицу. Я вздрагиваю, вспомнив, как однажды меня ударил брат Ишида, и невольно хватаюсь рукой за щеку. След от кольца члена Братства уже зажил, но я никогда не забуду своего унижения — и выражения порочного удовольствия на его лице.
Лавиния налетает спиной на колыбельку, и малышка в ней вскрикивает. А Генри бросается к ногам Хелмсли:
— Не бейте мою маму!
Он не должен этого видеть. Ни один ребенок не должен видеть ничего подобного.
— Не увести ли нам детей в другую комнату, сэр? — спрашиваю я О'Ши, ведь решения, определенно, принимает именно он.
— Нет. Пусть он видит, какая потаскуха его мать. — О'Ши наклоняется и встряхивает Генри, схватив его за маленькие плечи. — Прекрати! Слышишь, прекрати немедленно! Твоя мать — лгунья, она предала память твоего отца.
Генри перестает сопротивляться, в его округлившихся карих глазах плещется испуг.
— Предала папу?
— Неправда! — протестует Лавиния, и по ее лицу катятся слезы. — Я никогда бы этого не сделала!
— Ваши соседи донесли, что видели, как вы шли под ручку с мистером Алваресом, — продолжает, нависая над ней, Хелмсли. Он, наверное, где-то шести футов росту.
Отшатнувшись от него, Лавиния прижимается спиной к обшарпанным обоям в голубой цветочек.
— Я оступилась на неровной мостовой, и он поддержал меня, чтобы я не упала. Больше ничего не было, клянусь! И это никогда не повторится. Отныне я всегда буду приходить домой засветло.
Пусть даже это означает, что она станет работать — и зарабатывать! — еще меньше, чем до сих пор, и что ее маленькая семья вряд ли сможет существовать на такие жалкие гроши.
— Женщине надлежит сидеть дома, миссис Андерсон, — говорит О'Ши. Он отпускает Генри и с ухмылкой поворачивается к Хелмсли: — Вот видите, к чему приводит разрешение на женский оплачиваемый труд! У них появились превратные представления о том, что прилично, а что — нет. Они отвратились от Господа нашего.
