— У него нет иного выбора. Это университетский капюшон.
— Тогда незачем человеку с такими волосами поступать в этот университет.
Смесь пурпура и багрянца была, конечно, не лучшим сочетанием цветов для рыжеволосого человека, но его серое и твердое, как гранит, лицо с редеющими на висках и зачесанными назад волосами невозмутимо глядело в пространство с явным безразличием к этому обстоятельству.
— Точь-в-точь мясник, — сказала старушка.
— Ошибаешься, это один из наших лучших врачей.
— Не хотела бы я, чтобы он мне давал какие-то снадобья.
— А он бы, пожалуй, и не смог. На его факультете снадобьями и не пахнет.
— А что же тогда он дает?
— Да ничего. Там нечего давать. Иногда хирурги могут сделать операцию, а иногда — нет. Так вот, он им говорит, когда можно ее проводить, а когда нельзя. Единственный мужик, чьим приказам они безоговорочно подчиняются. Если он велит им резать, они режут; а велит не трогать — они не трогают.
— Надеюсь, что меня он не тронет, — сказала старушка.
— Я тоже надеюсь, мама, — грубовато ухмыльнувшись, ответил ее сын и решил приберечь этот забавный разговор для рассказа в студенческой курилке. Церемония завершилась хоровым исполнением гимна «Боже, храни королеву», и объект их интереса, воспользовавшись тем, что сидел у самого края полукруга, тихо соскользнул с возвышения, опередив толпу своих коллег.
Однако его край возвышения находился в противоположной от гардеробной стороне, и он, все еще в своем ярком оперении, оказался в проходе, ведущем в столовую, среди моря людей, бросившихся к столу с закусками. В этой сутолоке к нему оказалась прижатой старушка, которая воззрилась на него с тем сосредоточенным и бесстрастным интересом, какой присущ обычно конногвардейцам, охраняющим Уайтхолл.
Не привыкший к такому вниманию, он было решил, что она его старая пациентка.
— Добрый день, как ваше здоровье? — спросил он, коротко кивнув.
— Спасибо, замечательно, — нерешительно ответила она со смущением в голосе, явно не ожидая, что с ней заговорят.
— Это моя мама, сэр, — пояснил стоявший рядом с ней юноша.
__ Угу, — невежливо буркнул старший и неожиданно, к полному изумлению присутствующих, стащил с себя умопомрачительную мантию, явив свету свои нарукавники. Скомкав роскошное одеяние, он сунул его в руки остолбеневшего студента.
— Будьте добры, отнесите это в комнату старших преподавателей, — сказал он и, бесцеремонно расчищая себе путь локтями, начал проталкиваться сквозь толпу журналистов.
— До чего забавный тип! — заметила старушка.
— С такой репутацией, как у него, можно себе позволить и не такие выходки, — ответил ее сын.
— Он мне, пожалуй, не понравился, — сказала она.
— Он никому не нравится, — сказал ее сын, — но мы ему доверяем на все сто.
Тем временем объект ее неодобрения, прыгая через три ступеньки, взбежал на следующий этаж, вошел в пустую лабораторию, снял с крючка старый твидовый пиджак и в таком вот непритязательном виде, и даже без шляпы, выбрался через боковую дверь в темный квадрат внутреннего двора. Тяжело ступая по гравию, он пересек двор, чем заставил медсестру выглянуть из окна палаты и добавить новый пункт к списку причуд знаменитого профессора Малькольма. Дальше путь его лежал по боковым улочкам к станции метро. Придя туда, он тихо выругался — его записная книжка вместе с бумажником и проездным билетом осталась в нагрудном кармане парадного пиджака в гардеробной, а из всякой дребедени в карманах брюк удалось выудить ровно три медных полупенсовика.
По характеру он был слишком нетерпелив, чтобы возвращаться в госпиталь. Погода была не по сезону хороша, и он решил отправиться пешком по набережной к себе домой на Гросвенор-роуд — не так уж далеко для такого деятельного и энергичного человека, как он.
Он стал пробираться мимо пакгаузов по булыжной мостовой, пока, поднявшись по ступеням у береговой опоры моста, не вышел на набережную.
Недавно прошел дождь, и публика, обычно собирающаяся посумерничать на скамейках набережной, попряталась под крыши ночлежек и благотворительных приютов. Пешеходов в этот час почти не было, и практически весь широкий тротуар был в его распоряжении.
Он двинулся вперед своей быстрой походкой, наслаждаясь свежестью омытого дождем воздуха после влажной духоты зала, в котором провел несколько тоскливых часов. Он смотрел, как на поверхности воды мерцают отражения уличных фонарей и бортовые огни стоящих на якоре судов. Вверх по течению буксир протащил баржи, вниз пропыхтел катер речной полиции. Давно знакомая жизнь реки проплывала перед его глазами, а он все смотрел, позабыв на время и о большом городе, и о большом госпитале, и о навязшей на зубах ежедневной рутине перемещений между Уимпол-стрит и трущобами.
С резкостью, присущей всем его движениям, он остановился настолько внезапно, что шедшему следом пешеходу пришлось нырнуть вправо, чтобы избежать столкновения. Облокотившись о гранитный парапет, он мысленно отправился вслед за отливной волной дальше, за доки и причалы, и стал думать о том, кем бы он был теперь, если бы послушался веления сердца и избрал карьеру моряка, Был бы морским офицером, отстаивал вахты — нищенский заработок, полная трудностей и неудобств жизнь. Впрочем, нынешняя его жизнь тоже была не из легких, так как он сам для себя был беспощадным погонял ой. Но по крайней мере она вполне прилично оплачивалась и была, по его меркам, достаточно удобной.
Однако об удобствах много говорить не приходится. Он не относился к числу тех, кто знает, как поудобнее устроиться в жизни самому или помочь в этом другим. Его жена, ставшая инвалидом после неудачных родов в первый же год их брака, избрала местом своего жительства приморский курорт, где он довольно часто навещал ее по выходным. Эти посещения повергали ее в ужас, а сам он их просто ненавидел. Но долг для него был превыше всего, и эти визиты так и тянулись из года в год, пока его огненно-рыжие волосы не начали тускнеть от седины и редеть на висках, а его темперамент — понемногу остывать, и тогда он поздравил себя с тем, что стал вполне владеть собой.
Годы полубезбрачия прошли для него нелегко. Наделенный от природы неукротимо цельным характером и порядочностью, он приходил в ужас при одной лишь мысли о внебрачной любовной связи. Более того, жила в нем этакая гордость своей непреклонной силой воли, которая заставляла его испытывать извращенное наслаждение от борьбы с дикими зверями Эфеса, и чем больше старалась природа взломать дверь его моральных устоев, тем крепче та захлопывалась. Результат заслуживал всяческого восхищения с точки зрения морали, но это отнюдь не смягчило его характера и не сделало его ни более добродушным коллегой, ни более приятным в общении человеком. Рыжая шевелюра никогда не была признаком сдержанности, а в награду за добродетель пришла неуемная раздражительность. Более того, и спать он стал из рук вон плохо, что тоже не улучшило положения дел, и только его громадный запас энергии и крепкое здоровье позволяли ему выдерживать нагрузки в течение семестра.
