Скала – нечто большее, чем загадка недостижимой смерти. Кочуя из ночи в ночь, из кошмара в кошмар, я продолжаю грезить о ней, как паломник мечтает о святыне, зная, что никогда не прикоснется к тому, в чем мнит обрести спасение, избавление от болезни или хотя бы забытье.
* * *
Это началось лет пятьсот назад. Я вернулся с войны в свое разоренное гнездышко совершенно опустошенным. Я лишился всего, кроме жизни. Тогда я не понимал, что, значит, по-настоящему ничего не потерял, кроме себя, и ни в чем не видел смысла. Чудовища в человеческом облике внушали мне непреодолимое отвращение. Я не мог обрести опору ни в новой семье, ни в службе, ни в карьере. Ничто не имело ни малейшей ценности. Мне бы угадать в этом свободу и независимость, которых многие тщетно пытаются достичь, но я ощущал только черную дыру внутри, пожиравшую любой свет, даже мерцание детских воспоминаний, легчайшее, как крылья бабочек.
О зеленые луга моей юности, вы канули в ту же ненасытную глотку, принесенные в жертву молоху разочарований! Где холмы, покрытые сиреневыми цветами, у распахнутых настежь врат земного рая? Осталась только боль, незатихающая, непобедимая, сшивающая раскаленной проволокой края дней и ночей, делающая их неотличимыми друг от друга…
Я не спился и не превратился в опустившегося бродягу или завсегдатая опиумных курилен. Подобный образ жизни был бы таким же пустым, как и любой другой. Книжная мудрость казалась мне приторной до отвращения. Она годилась для утешения в лучшие времена. Бесполезные потоки слов, извергаемые проповедниками, напоминали звуки погремушек, которыми взрослые пытаются отвлечь рыдающих молокососов. Где бы я ни был, с кем бы ни встречался, я видел в людях только пушечное мясо для будущих войн. А тихие войны, на которых они убивали друг друга завистью и ненавистью, продолжались всегда и везде. Причиной нередко становились женщины – лживые, жадные, пустые существа.
Почему я не покончил с собой? Может быть, я относился к тем зрителям, которые непременно должны увидеть, чем же все закончится, какой бы пошлой и дурной ни была пьеса жизни. И до того, как рухнут сами подмостки, я хотел одного: найти уединенное место, где можно было бы отгородиться от безумия мира и прожить остаток своих дней в полной изоляции. Остров представлялся идеалом, и все же я был испорчен цивилизацией. Порча въелась слишком глубоко. Я еще не достиг черты, за которой начинается отчаяние и безостановочное падение в пропасть. Я пытался сохранить человеческий облик, хотя и не смог бы сказать зачем.
Требовались деньги на дальнее путешествие и поиски заветного места. Я перепробовал множество занятий – от ученика ювелира до переплетчика. Я торговал старыми книгами и строил мосты. Порой я был близок к нищете, но ни дня не работал на бойне.
Когда в кармане завелись деньжата, я сел на корабль и покинул родину – старую промотавшуюся шлюху. Меня долго носило по свету. Я сменил много кораблей – не всегда по своей воле. Некоторые из них становились настоящими плавучими тюрьмами, но ни один не шел ни в какое сравнение с кораблем призраков. Так я ввязался в безнадежную гонку со временем – главным и неумолимым врагом. Оно побеждает даже мертвых, не говоря о живых…
В конце концов я оказался в христианской миссии, расположенной в почти такой же далекой стране, как та, что хранилась на нижней полке моей памяти. Здесь хватало подобных мне – принесенных штормами судьбы и выброшенных на берег обломков человекокрушений. Кое-кто искал забвения, но большинство уже не искало ничего.
В миссии я задержался дольше, чем где бы то ни было после войны. Я занял пустовавшую хижину на берегу океана. Старожилы рассказали мне, что человек, бывший моим предшественником, умер при странных обстоятельствах. Его нашли задохнувшимся, а причиной смерти стал забитый в глотку комок плотной бумаги. Когда бумагу извлекли, оказалось, что это страница из судового журнала. И все бы ничего, да только сохранившаяся запись была сделана больше ста пятидесяти лет назад. «Обращенные в истинную веру» дикари считали, что это послание злого духа, снизошедшего до объяснений – видимо, из уважения к белому человеку.
Свободных хижин хватало, но я не захотел ничего менять. По крайней мере, миссии не грозило перенаселение. Мне нравилось месторасположение моего нового жилища, если вообще что-то «нравилось». Песчаная коса вдавалась глубоко в море, словно вечно пустующий причал для святых, а пальмы ничего не напоминали – это были просто пальмы.
Я не видел нужды в собственности, включая хижину, которую рассматривал как временное укрытие, – она всего лишь защищала от дождя. Циновка, грубо сколоченные табурет и стол – этого вполне хватало. Мне говорили, раньше там была огромная толстая Библия. Не знаю, куда она подевалась. В любой момент стихия могла уничтожить все. Так я жил, не привязываясь к вещам и часам, и однажды время остановилось.
Я перестал замечать его течение, подобное току крови в сосудах тела. Оно уже не было кровью моей жизни и даже сухим песком из разбитой колбы часов. Календарь превратился в абстракцию; он значил для меня так же мало, как эфемериды планет.
Я избегал здешнего общества, и оно платило мне той же монетой. Даже те, кто очутился на самом дне, считали меня чужаком. Заболей я лихорадкой, сомневаюсь, что ко мне позвали бы священника. Я оказался парией и не могу сказать, что это лишало меня сна. Нет, сна меня лишало совсем другое. И спастись от этого нельзя было нигде.
Тогда я сделал простой вывод, что, не существуя отдельно, весь мир помещается в разуме – весь мир и даже кое-что сверх него. И Бог, и дьявол были частями содержимого этой странной шкатулки, зовущейся моим сознанием, но я не был хозяином и не знал, под чьим влиянием приходит в движение и изменяется видимая и осязаемая реальность. Если я сам заставлял себя страдать, то что мешало мне открыть перед собой же двери рая? Из каких забытых кошмаров, из каких предательских глубин воображения я приводил к самому себе тени страхов, предчувствия катастроф, как нанизывал еще не свершившиеся беды на нить судьбы? Все было в моих руках, но я шарил ими в абсолютной тьме неведения, хватая что попало, не догадываясь о подлинном назначении того, к чему прикасались мои холодеющие пальцы.
Некого винить, кроме самого себя. Что же это за чудовище – разум, порождающий собственных палачей, изобретающий пытки и выбирающий день и час своей смерти? Он принуждает нас вначале надеяться, любить, с мечтой устремляться в будущее, однако затем обрекает на крушение им же созданные иллюзии. И случается, под конец он подсылает зловещего гостя – того, кого мы считаем своим полнейшим антиподом, абсолютным «не-я», отколовшимся куском враждебного мира, который обрел персонификацию и отправился в самостоятельное странствие, создавая новую вселенную одиночества и ужаса. Новую и ДРУГУЮ. Ту, в которой мы навеки останемся чужими, даже если каким-то чудом переместимся туда – но для этого надо поистине потерять рассудок.
