— Засыпано славно! — похвалил он рабочих, затем среди полного молчания стал обходить площадку. — Скоро приступим к заливке, а?
Энрико почтительно поклонился.
— Надеюсь, все сделано правильно, господин? Мы старались следовать вашим распоряжениям.
— Все ли из вас? — спросил Ракоци, глядя на Гаспаро — Продолжайте в том же духе, пока меня все устраивает. Благодарю!
— Нам приятно слышать это, мой господин!
Энрико ждал, наблюдая, как чужеземец меряет большими шагами засыпку.
Ракоци присел и поворошил гравий рукой.
— Ну что ж! Неплохо! А я уж, признаться, думал, что мои слова мало что значат для вас.
Он подбросил вверх один камешек, поймал и снова подбросил.
Строители угрюмо переминались с ноги на ногу. Гаспаро крякнул и вышел вперед.
— Ваши слова ничего не значат! — заявил он вызывающе — Вы ничего не смыслите в этих делах. Я всю свою жизнь строю дома, как учил меня мой отец, и утверждаю, что все ваши ценные указания вздорны. Мы понапрасну теряем и время, и силы! Так работать нельзя!
Он напрягся, ожидая окрика или удара. Он был уверен, что через секунду его погонят взашей. Но ничего подобного не случилось.
— Браво! — тихо сказал Ракоци, улыбаясь. — Амико мио![2] Ты, скорее всего, совершенно прав! Но, тем не менее, ты будешь делать что велено, и никак не иначе!
Гаспаро выпятил челюсть и подбоченился.
— Это еще почему?
— Да потому, карино,[3] что я вам плачу! Я нанял вас, чтобы вы строили то, что мне хочется, и так, как я прикажу! Хотите работать по-своему, ступайте к кому-то другому!
Он продолжал улыбаться.
Несмотря на то, что Ракоци был невысок, что-то заставляло рабочих смотреть на него словно бы снизу вверх.
— За хорошие деньги вы бы взялись возвести даже китайскую стену, разве не так?!
Энрико с Лодовико переглянулись и рассмеялись, только Гаспаро остался угрюм. Он заносчиво глянул на человека в черном.
— Если вы полагаете, что во Флоренции чужеземцам дозволено все…
— Я полагаю, — перебил его Ракоци, — что язык денег всем внятен! Я полагаю, что, если бы это было не так, Флоренция прозябала бы в нищете.
Он размахнулся и далеко отбросил камешек, которым играл. Тот покатился по гравию и затих.
Рабочие вновь переглянулись. Слова заказчика удивляли, но в них имелся резон.
— Если строить привычным вам способом, дворец простоит… ну, сколько?… ну, может быть, триста лет… — На лицо Ракоци набежала тень. — А это не много. Три века, четыре, пять… не имеет значения. Я хочу, чтобы это палаццо стояло тысячу лет! — Он опять улыбнулся. — Я понимаю, это почти невозможно! Но вы все-таки попытайтесь! И уж будьте любезны, спрячьте свой норов в карман, даже если мои указания вас раздражают!
— Тысячу лет? — Гаспаро был ошеломлен. Этот Ракоци точно свихнулся. Зачем его дому стоять тысячу лет? Он даже лет через сто не будет ему нужен!
— Я так хочу, — просто ответил Ракоци.
Лодовико хихикнул и, не таясь, подмигнул Джузеппе.
— Но ведь у господина нет детей. У него нет даже жены! Кто унаследует то, что мы тут построим?
— Кто унаследует?
Темные глаза сузились Лицо Ракоци посуровело.
— Я возвожу этот дом для себя. И хлопочу лишь о собственных нуждах!
На дне котлована воцарилась мертвая тишина. Потрясенные рабочие зябко поеживались, и вовсе не от порывов осеннего ветерка.
Гаспаро нахмурился. Он, кажется, понял, чего от них тут хотят, и задохнулся от возмущения.
— Ваша милость, мы склепов не делаем! Если вам нужно что-то такое — обратитесь к кладбищенским мастерам!
Какой-то отблеск мелькнул в глазах Ракоци при этих словах, и взгляд его неожиданно потеплел.
— Неужели же для тебя это так важно, амико?
— Я — строитель, — объявил гордо Гаспаро, ударяя себя в грудь кулаком. — Я строю дома для живых, а не для мертвых!
Рабочие взволнованно зашевелились, переговариваясь между собой. Было видно, что все они согласны с Гаспаро. Даже Карло, делавший вид, что его это все не касается, послал приятелю одобрительный жест.
— Ну что ж! Превосходно! — Ракоци улыбнулся.
— Вы можете тут улыбаться сколько хотите, патрон, — продолжил Гаспаро, — от этого ничего не изменится. Вы говорите, вам нужен дворец, который стоял бы тысячи лет! Прекрасно! Вы учите нас, как надо работать. Я лично не выношу этого, но вы — хозяин, и ваше слово — закон! Однако ни за какие деньги вам не удастся заставить меня строить не жилище, а оболочку! — Он вновь подбоченился и с вызовом наклонился вперед. — Смейтесь надо мной, если вам нравится, но я не позволю вам смеяться над моим ремеслом!
Ракоци только кивнул.
— Золотые слова!
В его ответе не было ни иронии, ни осуждения.
— Я уверяю вас, что сам не хочу, чтобы мой дом пустовал, и, будь уверен, позабочусь об этом! Иначе зачем бы мне вам столько платить? Зачем беспокоиться, так ли заложен фундамент?
И правда, зачем? Гаспаро пожал плечами.
— Ладно, хозяин. Если все обстоит, как вы говорите, я перечить не стану. Стройте себе хоть из золота. В конце концов, мне дела до этого нет!
— Разумная мысль. Я рад, что мы наконец объяснились. И рад, что ты столь ревниво относишься к своему ремеслу.
Он сделал шаг к Гаспаро.
— В знак нашего примирения позволь мне тебя обнять!
Гаспаро Туччи смешался. Этот Ракоци действительно спятил. Богатеи не панибратствуют с простым людом. Он растерянно улыбнулся и отер о штаны руки, перепачканные в песке.
— Господин, я…
Чужак обнял его. Гаспаро в ответ неуклюже облапил чокнутого заказчика, но осторожно, боясь придавить, и вдруг обнаружил под тканью камзола стальную мускулатуру. Объятие вышло неожиданно крепким, и, будь оно чуть покрепче, еще неизвестно, чьи ребра могли бы пострадать. Рабочий замер, стесняясь своей щетины и запаха пота, поскольку он от неловкости взмок.
Остальные молча и в сильном смущении наблюдали за этой сценой. Флоренция, конечно, республика равных, но поступок Ракоци далеко выходил за все допустимые рамки. Равенство равенством, однако воду и масло, как ни пытайся, невозможно смешать.
Мысленно произнося эту отповедь, Энрико тем не менее чувствовал себя уязвленным. По старшинству знаки хозяйской приязни должны были бы достаться ему. Он ограничился тем, что тихо сказал стоявшему рядом Джузеппе:
— Ну и нравы у этих приезжих! Слава богу, что тут никого больше нет! Бедный Гаспаро, ему сейчас тяжеленько!
Джузеппе энергично кивнул.
Что до Гаспаро, то на душе его вдруг стало легко. Чувство неловкости куда-то пропало. Раздражение тоже прошло. Прикажи теперь ему этот чужак прорыть яму до Рима, он и глазом бы не моргнул.
