Итак, вот сам рассказ моего дяди.
Много лет тому назад я, не зная устали, направился в Центральную Африку. Я совершил путешествие от пустошей Сенегала у Атлантики до самого Нила, обошел стороной Великую пустыню и добрался до Нубии по пути к восточному берегу. Со мной было трое местных провожатых, двое из них были братьями, а третий, Отона — молодой дикарь с Габонской возвышенности, просто юный мальчишка.
Однажды, оставив мула с двумя мужчинами, чтобы те поставили на ночь палатку, я взял ружье и в сопровождении мальчика ушел в папоротниковый лес, который заметил неподалеку. Подойдя ближе, я обнаружил, что лес разделен надвое широкой поляной, и увидел небольшое стадо газелей — животных, подходящих для варки в котле. Я проложил себе путь по теневой стороне и начал ползти к ним. Стадо не замечало настоящей опасности, но было начеку. Рыся передо мной, оно заманило меня не меньше чем на милю вдоль границы папоротниковых зарослей. Повернувшись, я внезапно увидел одинокое дерево, растущее посреди поляны — одно-единственное дерево. Меня оно сразу поразило, так как я никогда прежде не видел подобного. Но я был сосредоточен на дичи для ужина и смотрел на него ровно столько, чтобы утолить первичное удивление одиноким и роскошным растением, пышно расцветшим там, где, казалось, не растет ничего, кроме папоротника.
Тем временем газель была уже на полпути между мной и деревом и, взглянув на стадо, я понял, что оно собирается пересечь поляну. Прямо напротив открывался лес, где я бы непременно упустил свой ужин. Тогда я выстрелил в середину семейства, идущего вереницей передо мной, и угодил в детеныша, а остальная часть стада во внезапном страхе обернулась кругом и поскакала в направлении дерева, оставив детеныша трепыхаться на земле. Отона по моему приказу ринулся вперед, но маленькое создание, завидев, что он приближается, попыталось последовать за товарищами, и ровной поступью двинулось в их направлении. К тому времени стадо достигло дерева, но вместо того, чтобы пройти под ним, оно резко отклонилось в сторону и промчалось на расстоянии в несколько ярдов.
Либо я сошел с ума, либо растение действительно попыталось поймать газель? На миг я увидел (или подумал, что увидел), как дерево яростно возбудилось и, пока папоротник недвижно стоял на мертвом вечернем воздухе, его ветви качнулись в каком-то внезапном порыве в сторону стада и с силой взметнулись почти до земли. Я поднес руку к глазам, на мгновение закрыл их и взглянул вновь. Дерево стояло так же неподвижно, как и я сам!
К нему, и теперь уже близко, подбегал мальчик, весь увлеченный погоней за молодой газелью. Он протянул руки, чтобы поймать ее, но та выскочила из его усердной хватки. Снова он достигал ее, а она опять вырывалась. Еще один рывок вперед — и в следующее мгновение мальчик и газель оказались под деревом.
Теперь не могло быть никакой ошибки в том, что я видел.
Дерево, содрогнувшись, зашевелилось, наклонилось вперед, опустило свои толстые, покрытые листвой ветви к земле и скрыло преследователя и преследуемого от моего взгляда. Я был в сотне ярдов, но крик Отоны из глубины дерева доносился до меня со всем ужасом его страданий. Раздался один сдавленный, приглушенный вопль, и не стало никаких признаков жизни, за исключением тревожных листьев, сомкнувшихся над мальчиком.
Я позвал: «Отона!» Ответа не было. Попытался позвать снова, но мой голос был похож на звук, издаваемый диким зверем, пораженным внезапным ужасом и получившим смертельную рану. Я стоял там, лишившись всякого сходства с человеческим существом. Даже все кошмары мира не заставили бы меня оторвать взгляд от страшного растения и сдвинуться с места. Я, должно быть, стоял так не менее часа, пока тени, выползшие из леса, не скрыли поляну наполовину, и приступ ужаса не отпустил меня. Моим первым побуждением было уползти украдкой прочь, чтобы дерево не заметило меня, но возвращающийся разум заставил приблизиться к нему. Мальчик мог упасть в логово хищного зверя, или, может быть, страшным живым деревом мне показалась крупная змея среди его ветвей. Готовый защитить себя, я подошел к безмолвному дереву. Жесткая трава хрустела под моими ногами необычайно громко, цикады в лесу пронзительно жужжали, казалось, будто звуковые волны пульсировали в воздухе вокруг меня. Страшная правда вскоре предстала предо мной во всех отвратительных подробностях.
Растение впервые обнаружило мое присутствие на расстоянии около пятидесяти ярдов. Я заметил легкое движение среди листьев с широкими краями. Оно напоминало диких зверей, медленно выходящих из долгой спячки, или беспокойно шевелящийся огромный клубок змей. Вы когда-нибудь видели пчелиный улей на суку — огромное скопление пчел, липнущих друг к другу? Если ударить по суку или сотрясти воздух, заставив многочисленных существ вяло рассеиваться, каждое ли насекомое будет отстаивать свое индивидуальное право двигаться? Ни одна пчела не оставит зависший рой, и все постепенно наполнится жизнью, угрюмой и ужасной от их возни и копошения.
Я приблизился к дереву на расстояние в двадцать ярдов. Оно дрожало каждой ветвью, требуя крови, и, беспомощное из-за укоренившихся ног, каждой ветвью стремилось ко мне. Это был словно Ужас глубокого моря, которого страшились мужчины северных фьордов. Тот, что стоял на якоре близ подводной скалы и тянулся в пустое пространство жаждущими руками, прозрачными и столь же непрестанными, как само море, так же как изувеченный Полифем, ощупью ищущий своих жертв.
Каждый отдельный листик чувствовал тревогу и голод. Словно руки, они теребили друг друга, их плотные ладони обвивались вокруг самих себя и вновь разворачивались, смыкались и опять расходились — толстые, беспомощные, беспалые руки, или, скорее, даже губы или язычки. Листья складывались в тесные ямочки-желобки с малыми чашами. Я подходил ближе и ближе, шаг за шагом, пока не увидел, что все эти вялые мерзости находились в движении: непрерывно открывались и закрывались.
Я был уже в десяти ярдах от протянувшейся дальше всех ветви. От каждой ее части исходило истерическое волнение, беспокойство членов было отвратительным, тошнотворным, но вместе с тем пленило. В возбуждении от потуг дотянуться до пищи листья обернулись друг против друга. Два столкнувшихся листа присасывались один к другому, с силой сжимая их общую толщину до половины, истончая два листа в один. Затем они сцеплялись, как двойной панцирь, корчились, как зеленый червь, и наконец, ослабевшие от яростного приступа, медленно разъединялись, отцепляясь, как досыта напившиеся пиявки. Липкая роса блестела в ямках, катилась и стекала с листьев. От ее капанья с листа на лист получались звуки, похожие на бормотание дерева. Тут висящий на ветви прекрасный золотой плод ухватился за один лист, затем за другой, на миг скрылся из виду и так же внезапно появился. Крупный лист, словно вампир, всосал соки мелкого. Тот повис, вялый и бескровный, как туша, шкуру которой всю износили.
