Она присела на край прохода у алтаря Богоматери Воды, наблюдая за изменчивым светом, исчезающим в увеличивающихся тенях, погрузившись в печальные грезы об увядшем лете, пока грезы не слились со сновидениями, и она не погрузилась в сон.
Вскоре последний свет раннего заката погас в западном окне; Пьер Полу неуверенно проковылял во мраке сумерек, запер провисшие двери на трухлявом южном крыльце, и направился через склонившиеся кресты по дороге к своей хижине, в доброй миле пути, — ближайшему дому от одинокой церкви Нотр-Дам-де-О.
С заходом солнца с моря стремительно примчались огромные облака, ветер посвежел, и изможденные ветви замерзших деревьев на кладбище умоляюще хлестали друг друга в преддверии шторма. Начался прилив, и вода у подножия скал беспокойно охватила узкий берег, оказавшись перед усталым утесом. Их рыдание перерастало в грозный, мрачный рев. Вихри мертвых листьев кружились на кладбище и метались за пустыми окнами. Зима и ночь наступили одновременно.
Элоиз проснулась растерянной и удивленной, и тут же поняла, в чем дело, не чувствуя ни страха, ни беспокойства. В ночном Нотр-Даме не было ничего страшного; призраки, если таковые и были, не побеспокоили бы ее; двери были прочно заперты. С ее стороны было глупо уснуть, и ее мать переживала бы в Понтиви, если бы до рассвета узнала, что Элоиз не вернулась. С одной стороны, она всегда выходила на послеобеденную прогулку, и часто не возвращалась допоздна, поэтому вполне возможно, что она сможет вернуться прежде, чем мадам узнает о ее отсутствии, к тому же Полу всегда отпирает церковь для низкой мессы в шесть часов. Она поднялась из своего стесненного положения в проходе и медленно прошлась по хору, взошла на алтарь, направилась к сидениям на южной стороне, где лежали подушки, и улеглась.
В Нотр-Даме ночью было действительно красиво. Она и не подозревала, как необычно и торжественно может выглядеть небольшая церковь, когда лунный свет порывисто струится через южные окна, то яркий и чистый, то затянутый быстрыми облаками. Неф был исполосован длинными тенями тяжелых колонн, и когда вышла луна, она смогла посмотреть вдаль почти до западного крыла. Как тихо! Лишь мягкий низкий шепот беспокойных ветвей деревьев и плещущегося моря.
Он был очень умиротворяющим, почти как песня, и Элоиз уснула, когда облака заслонили луну, и церковь погрузилась в темноту.
От нее ускользали последние восхитительные мгновения исчезающего сознания, как вдруг она совсем проснулась, от потрясения каждый ее нерв был напряжен. Среди отдаленных неясных звуков бурной ночи она расслышала шаги! До тех пор она была абсолютно уверена, что церковь совершенно пуста. И опять! Шаги были неуверенными, тайными, осторожными, но это точно были шаги, исходившие из самой черной тени в конце церкви.
Она села, замерев от страха, который приходит в ночи и опустошает, сжав руками грубо вырезанные поручни сиденья, вглядываясь во тьму.
Снова и снова шаги — медленные, ритмичные, один за другим с промежутком около полминуты, с каждым разом чуть громче и чуть ближе.
Неужели эта тьма никогда не развеется? Неужели облака не проплывут? Минуты проходили, будто томные часы, и луна все еще была скрыта, а мертвые ветви барабанили по высоким окнам. Она бессознательно начала двигаться, словно по заклинанию волшебника, спускаясь к хору, напрягла глаза, пронизывая взглядом густую ночь. Шаги были близко! Ах, наконец-то вышла луна! Белый луч проник через западное окно, окрасив полосой света пол из проседающего камня. Затем вторая полоса, третья, четвертая, и на миг Элоиз облегченно вскрикнула, увидев, что ничто не нарушает ряд света, — ни фигуры, ни тени. В следующий момент раздались шаги, и из тени последней колонны в бледном лунном свете возникла фигура человека. Девушка смотрела, затаив дыхание, свет падал на нее, стоящую прямо напротив низкого парапета. Еще шаг и еще, и она увидела перед собой — призрака или живого человека? — белое обезумевшее лицо со спутанными волосами и бородой, пристально смотрящее на нее. Это была высокая худощавая фигура, в рваной одежде, хромающая при ходьбе на раненую ногу. С мертвенного лица взирали безумные глаза, блестящие, как кошачьи, разглядывая ее с сумасшедшим упорством, удерживая ее, обвораживая, как кошка обвораживает птицу.
Еще один шаг, и он оказался прямо перед ней! Его страшные светящиеся глаза то расширялись, то сужались в ужасном трепете. Луна скрылась, тени поочередно промчались над окнами. Она в последний раз с очарованием взглянула на освещенное лунным светом лицо. Матерь Божья! Это же… Тень накрыла их, и остались лишь сверкающие глаза и тусклый дрожащий силуэт. Он скорчился перед ней, как кошка припадает к земле своим колеблющимся телом перед прыжком, забирающим жизнь своей жертвы.
В следующее мгновение безумное существо прыгнуло. Но как только дрожь охватила согнутое тело, Элоиз собрала все силы для единственного рывка в отчаянном ужасе.
— Жан, остановитесь!
Существо склонилось над ней, остановилось, нежно бормоча что-то себе под нос, а затем членораздельно и твердо, как ученик на уроке, произнесло единственное слово: «Chantez![1]»
Элоиз, не колеблясь, запела. Первым, что ей припомнилось, была старая провансальская песня, которая всегда нравилась д’Ирье. Пока она пела, бедное обезумевшее создание лежало, сжавшись у ее ног, отделенное от нее лишь парапетом хора. Его расширяющиеся и сужающиеся глаза на миг перестали двигаться. Когда песня затихла, возобновилась ужасная дрожь, указывающая на то, что он готовится к смертельному прыжку, и она запела снова — на этот раз старую «Pange lingua», звонкая латынь которой звучала в пустынной церкви, словно голос мертвых столетий.
И так она пела еще и еще, час за часом — гимны и chansons, народные песни и кое-что из комических опер, и бульварные песни, чередующиеся с «Tantum ergo» и «O Filii et Filiæ». Сами песни не имели большого значения. Наконец ей показалось, что не имеет значения и то, поет ли она или нет. Пока ее разум кружился вихрем в бурлящем водовороте, ледяные руки крепко сжимали поручень, единственную опору ее умирающего тела. Она не могла расслышать ни слова из своих песен, тело оцепенело, горло иссохло, губы потрескались и кровоточили, она ощущала кровь, капающую с подбородка. И она продолжала петь, пока желтые трепещущие глаза держали ее, словно в тисках. Если бы только она могла продержаться до рассвета! Должно быть, рассветет уже скоро! Окна серели, снаружи хлестал дождь, она уже могла разглядеть детали всего ужаса перед собой. Но ночь смерти становилась сильнее с приходом дня, чернота охватила ее, она больше не могла петь, ее истерзанные губы сделали последнее усилие, чтобы произнести слова «Матерь Божья, спаси меня!», но ночь и смерть разрушительной волной обрушились на нее.
