Царь
Письмо неизвестного русского дворянина к Стефану Баторию Польскому, написанное по-гречески и врученное адресату 6 августа 1582 года.
«Высокочтимому правителю Польши шлет самые искренние приветствия один московит, взыскующий его помощи и совета.
После смерти царевича царь Иван сильно переменился, терзаемый бесконечными душевными муками, ибо наследник трона российского пал от его руки. Он непрестанно молится, заявляя, что Господь, позволивший умереть его сыну, возможно дарует прощение и ему — за преступление, содеянное в момент беспричинного гнева. Захлестываемый приступами безумия, царь Иван теперь стал, лишь тенью правителя, изгнавшего татар и восстановившего государство. Он объят страхами и видениями, столь же отчетливыми, что и его прозрения в прошлом, и мечтает об отречении от престола, чему всемерно противится митрополит, ибо царевич Федор неспособен возглавить страну: ему любезны лишь колокольные звоны. Его нисколько не занимает ни Русь, ни собственная жена, как и ничто другое, выдающее во властителе разум и силу. А потому решено, что царю Ивану надлежит править Русью и далее — до тех пор, пока сам Господь не положит тому предел. Это ныне — единственное, что может на какое-то время предотвратить растущую смуту.
Двор внешне спокоен, но недовольство в нем зреет. Каждый новый день умножает тревоги, покуда царь сварится сам с собой. Поддерживает Ивана лишь вера в могущество драгоценных камней, его влечение к ним воистину безгранично. Он часами просиживает над ними, ибо полагает, что именно через камни ему будет даровано избавление от мук и прощение, как некогда была дарована благодатная мощь, позволившая восторжествовать над врагами.
Вот что, например, изрекал он вчера, копаясь в заветных ларцах.
„В алмазах таится великая сила. Особенно в тех, что сверкают ярче других. Касаться их может лишь человек крепкий духом, а существам слабым, изнеженным от них выйдет один только вред. Более скромные камни не столь опасны для малодушных, но они утрачивают свои свойства в слабых руках, ибо их слава воспламеняется мужеством.
Жемчуга — единственные драгоценности, назначенные для жен, ибо блестят словно слезы. Они несут свет, указующий на чистоту, таящуюся как в радости, так и в печали.
Но существуют и темные самоцветы: рубины, изумруды, аметисты, сапфиры, способные прорываться сквозь страсти к глубинам сердец. Никому из живущих не дано постичь их загадку. Они сияют внутренним светом души“.
Царь Иван страстно мечтает познать очищение через возможности этих темных камней. Погруженный в ночные кошмары, он блуждает по Кремлю словно видение, неожиданно появляясь то в жилых горницах, то в молельнях. Я не знаю, что станется с нами, если положение не изменится. Смерть царевича, бесспорно, была ужасным событием, но, боюсь, грядет много большая катастрофа, если никто не обережет власть царя в пору его безумия.
Мы будем рады любой помощи, способной спасти Русь от разорения той же самой рукой, что возвратила ей былое могущество.
Письмо это посылается тайно. Моя жизнь, как и жизни всех моих близких, отныне лишь в вашей воле. Не говорите никому, как дошли до вас эти вести. Клянусь Господом нашим Иисусом Христом, что я вовсе не забочусь о собственном благе, а только стремлюсь сохранить Московию и сплотившиеся вокруг нее русские земли. Ежели вы и дальше намерены оставаться врагом русичей, сожгите это послание и забудьте о нем. Если же пожелаете поддержать нас, знайте, мы будем денно и нощно молить Господа указать вам путь, могущий привести Ивана в сознание, к чему он страстно стремится и сам.
Некто, проливающий слезы над возможной юдолью страны, в какой он живет».
Старательно потирая лоб, Стефан Баторий пытался прогнать усталость, уже поглотившую все его силы, хотя ему еще предстояло дать три аудиенции, прежде чем отправиться к мессе. Опуская руку, король машинально огладил бороду, подавляя зевок. Сон, несомненно, освежил бы его, но даже мысли о нем были непозволительной роскошью. А ведь еще пяток лет назад подобное напряженное состояние души и ума доставило бы ему наслаждение, однако теперь он ощущал бремя времени, несмотря на его быстротечность. Стефан вздохнул и попытался устроиться поудобнее в большом резном кресле, предоставленном в его распоряжение владельцем поместья, как, собственно, и весь дом. Рана годичной давности тут же заныла, боль — от колена к бедру — прошлась по ноге. Эта боль почти не беспокоила его летом, но с наступлением холодов взялась за дело всерьез. Стефан поворотился к камину и ощутил прилив благодарности к пламени, дававшему ему хоть какое-то облегчение.
— Ракоци уже здесь, — промолвил молодой священник-иезуит, исполнявший при королевской особе обязанности секретаря. — Он прибыл около часа назад.
— Ракоци? — удивился Стефан, распрямляясь. — Здесь? Однако он разворотлив.
— Вызов был срочным, так почему бы не поспешить. — Священник обычно не улыбался, но иногда в его тоне проскальзывала ирония, смешанная с чувством глубокого внутреннего довольства, и момент для того сейчас был подходящим. — Пусть он там граф или князь, но вы ведь — король.
— Да, — согласился Стефан. Взгляд его сделался настороженным. Он поправил корону на голове. — И все же это знак уважения.
— Турки усеяли Трансильванию, — напомнил иезуит. Хотя ему было всего двадцать шесть, между бровями его уже пролегала морщина, обещавшая сделаться неизгладимой. — Он вылетел оттуда как пробка. Таков сейчас удел многих венгров. Им должно льстить любое проявление интереса со стороны тех, кто сильнее.
Стефан, прищурившись, глянул на секретаря.
— Отец Митек, — произнес он с нажимом, — именно на таких людей мы и опираемся, намереваясь выполнить повеление Папы. Без них у нас не набралось бы достаточных сил для противостояния царю Ивану, а надежда склонить русских к союзу против Оттоманской империи превратилась бы в прах. То обстоятельство, что турки захватили родину Ракоци, никоим образом не позорит его самого. Многие его соотечественники просто сдались на милость завоевателей, другие переметнулись на их сторону, и именно в этом я вижу бесчестье, а вовсе не в упорном сопротивлении, какое оказывал захватчикам граф. — Он редко позволял себе говорить с иезуитом в таком тоне — во-первых, из почтения к его сану, а во-вторых, страшась гнева церковников, обладавших немалым могуществом в столь смутные времена.
— Да, говорят, этот Ракоци доблестно дрался. Его род славен издревле, — сказал отец Митек, как бы предлагая собеседнику мировую, и указал жестом на массивные закрытые двери, ведущие в коридор. — Он ожидает приема.
