— А помнишь, — прервала мелькавшие воспоминания Оксана, — ты рассказал мне, как сорвался с церкви в Полевшине и обкрапивил лицо, а потом боялся, что волдыри не пропадут до вечера, то есть, до встречи со мной?
— Помню…
— Я тоже залезла на ту церковь и тоже сорвалась, — Оксана медленно повернула голову, и я с ужасом увидел, что ее шея, вся левая щека и даже полуприкрытое веко покрыты множеством красных волдырей.
Но ведь только что волдырей не было! Или же я, задумавшись, впал в транс, а она в это время хлестанула себя крапивой? Да не может такого быть!
— Оксана, что с тобой такое творится?
— Ты! — Вдруг воскликнула она. — Ты вложил свои мысли в мою голову. Все эти истории, которые ты так красочно умеешь рассказывать, вся эта кровь, эти страхи — они во мне! Я не могу от них избавиться. Они возникают в моей голове вновь и вновь, но потом начинают продолжаться не в голове, а на самом деле.
— Я не понимаю…
— Помнишь? Когда мы только познакомились, ты рассказывал, как собирал грибы?
…Тот день я до сих пор считал одним из самых счастливых в жизни. Закончились экзамены, прошел выпускной вечер, и ранним утром я приехал в Истру. Я не сомневался, что вечером встречу девушку, о которой так долго мечтал, но до вечера было далеко, и я согласился поехать с дядей и братом за грибами в Лисавино. Нельзя сказать, что набрали мы полные корзинки, но несколько крепеньких белых я нашел. Каждый был словно с картинки. Я забирался в густые елочки, опускался на колени на слежавшуюся хвою, вертел по сторонам головой, а потом полз к обнаруженному грибочку, очень надеясь, что он не окажется червивым.
Вернувшись на дачу, мы с братом, по сложившейся традиции первого дня пребывания в Истре, посетили Ново-Иерусалимский монастырь, потом пошли на речку, где я искупался впервые с начала лета, потом постреляли в тире, а вечером, пошли на танцплощадку.
Оксана, конечно же, была там, в компании веселых подружек. Я не знаю, как набрался смелости, но когда музыканты начали исполнять проигрыш к моей любимой песне «Там, где клен шумит…», подошел к ней и пригласил на танец, познакомился. За одним танцем последовал другой, третий, потом я предложил проводить ее до дома, и Оксана согласилась. Мы брели по улицам ночного подмосковного городка, вдыхали его дурманящие запахи, смотрели на звезды, и я говорил, говорил…
— Ты еще сказал тогда, что боялся сорвать червивый гриб, особенно, если он развалится у тебя в руках!
— Не боялся, а просто не хотел…
— Смотри, — Оксана кивнула мне за спину, глядя куда-то вниз.
Я оглянулся. Под притулившейся на обочине березкой, успевшей сбросить желтые листья, красовались три гриба с темно-коричневыми шляпками, на толстых белых ножках. Подъезжая сюда на велосипеде, я почему-то их не заметил. Я вопросительно посмотрел на Оксану, она же вновь кивнула мне за спину. За несколько мгновений крепкие с виду грибы превратились в оплывшие склизкие блинообразные массы.
— Что за ерунда? — Я помотал головой, прогоняя наваждение.
— Это ты заставил меня думать об этих чертовых грибах! И как только я о них подумаю, они тут же вырастают у меня на глазах. Вырастают и сразу превращаются в гнилье!
— Да как такое может быть?!
Оксана не ответила. И зачем-то, прижав ладонь к шее, вновь спросила:
— А помнишь, вы вместе с братом нашли подземный ход в монастырь? Ты рассказывал, что пополз в него первым, а брат — за тобой. Вы ползли и ползли, а потом вдруг услышали какое-то гудение и поняли, что наткнулись на осиное гнездо. Осы стали жалить вас, и вы бросились назад, а ты боялся не столько укусов в руки, спину и так далее, сколько того, что какая-нибудь оса залетит тебе в рот и ужалит в язык или горло…
— Ну!? — ответил я, ожидая продолжения. И уже догадываясь, что лучше бы этого продолжения не знать.
— Твои неотвязные мысли заставили меня найти тот подземный ход и залезть в него. И в этом подземном ходу на меня тоже набросились осы…
Глядя мне в глаза, Оксана отняла руку от своей шеи. Мы стояли, разделенные забором с редким штакетником, я мог подуть на ее волосы, и они бы всколыхнулись, так близко мы были друг от друга. И я очень отчетливо увидел, как кожа на ее шее начала вдруг, закручиваясь, всасываться, образуя маленькую, диаметром не больше горошины, воронку, и из этой воронки вместе с густой янтарно-красной каплей стало что-то выползать наружу.
Я отказывался верить глазам, но они видели осу, живую осу. Которая, окончательно выбравшись из крохотной воронки на шее девушки, взвилась вверх и принялась с жужжанием кружить над нашими головами. А вслед за ней выползла-взлетела еще одна оса, и еще одна… Я отмахнулся от ненавистных насекомых, и тут же вскрикнул от острой боли, пронзившей кисть.
Оксана не кричала и не отмахивалась, только вздрагивала, как при коротких ударах током, когда осы стукали ее в незащищенные участки кожи.
— Тебе, что, не больно? — крикнул я.
— Очень больно, — поморщилась Оксана. — Но я привыкла.
— Привыкла!?!
— За два года можно привыкнуть, — с мукой в голосе сказала она. И тут же сорвалась на крик: — Потому что это постоянно происходит со мной два последних проклятых года!!! Происходит с того самого дня, когда ты сказал, что ненавидишь меня. Ты ведь помнишь, как сказал это, помнишь?
…Еще бы мне не помнить! Был такой же прохладный октябрьский день, когда в садах жгут собранную в кучи опавшую листву, и в воздухе витает аромат уходящей осени…
Любовь. Я хорошо запомнил чьи-то слова, что «любовь, это злая болезнь». Я заболел злой болезнью в шестнадцать лет. И десять месяцев любил девушку, даже не зная ее имени, вспоминая лишь единственную мимолетную встречу. И все это время в моей голове, моих мыслях рождались картины, связанные с ней, с моей первой и единственной любовью.
Возможно, я был не прав. Возможно, познакомившись с девушкой, надо было не посвящать ее в истории о лазаниях по разрушенным церквям и подземным ходам, о походах за грибами и на рыбалку. Наверное, девушке приятнее было бы услышать, какие у нее шикарные волосы и красивые глаза. Или она хотела не столько слушать о любви, сколько заниматься любовью…
Да разве же я был против?! Только об этом и мечтал! Мечтал целовать свою любимую, раздевать ее, наслаждаться ее телом, забирать ее всю и отдавать ей всего себя. Я пытался добиться этого, но наибольшая близость между нами случалась лишь во время танцев, а кроме поцелуя в щечку, во всем остальном я неизменно наталкивался на барьер отказа. Конечно же, надо было вести себя смелее. Вот только понял я это слишком поздно!
Уже в армии я подсчитал, сколько длилось наше знакомство с первой встречи на танцах и до разрыва. Сто одиннадцать дней.
