– Итак, вы, господин Савельев, догадались, с кем будете говорить. Может быть, вы уже знаете о чем?
– О да. «Всех же дней жизни Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет; и он умер». Вам – восемьдесят девять. И вы – хотите жить.
– Да. За столько лет – привык как-то.
– И сколько вам нужно еще?
– А сколько вы можете… предложить?
– Девятьсот не обещаю – поизносили вы организм, господин Джезинский… Но за шестьсот – семьсот лет, пожалуй, поручусь. Естественно, если исключить насильственную смерть. Но это – уже ваша проблема.
– Это – вообще не проблема.
Лицо Джезинского закаменело, он молчал минуту-другую.
– Скажите, господин Савельев, а среди ваших клиентов были такие, что умерли… в своей постели… после семисот или восьмисот лет жизни?
– Не знаю, – совершенно равнодушно отозвался Савельев. – Мне и двухсот-то нет!
Джезинский замер, глотнул из маленькой чашечки, спросил тихо:
– И что вы за это хотите?
– Господин Джезинский, мне – торговаться с урожденным польским евреем, столпом американской демократии и одним из теневых князей мира сего… прямо сейчас?
– Я спросил – что.
– Решим по ходу дела. Семьсот лет, знаете ли, срок достаточный.
Джезинский прикрыл веки, кивнул:
– Согласен. Но… вы ведь… не вполне владеете… технологией, нет?
– Что вы имеете в виду?
– Вот этого господина.
Джезинский бросил на стол черно-белое фото. На нем американский миллиардер Арнольд Хаммер и председатель Совнаркома Владимир Ильич Ленин сидели рядом за столиком и синхронно улыбались в объектив…
– Арнольд Хаммер был первым из представителей американских деловых кругов, решившим начать бизнес с Советской Россией. Ну а Ленин… и «теперь живее всех живых», – не удержавшись, хохотнул Савельев.
– Меня интересует третий. Это – он?
В глубине фото нечетко вырисовывалось лицо человека с короткой бородкой и длинными, гладко зачесанными назад волосами.
Лицо Савельева замкнулось, закаменело.
– Да.
– Здесь ему на вид лет около шестидесяти. Как он выглядит теперь?
– Так же.
– Как его настоящее имя?
– О…
– Я имел в виду – его теперешнее имя…
– Для вас это будет избыточное знание, господин Джезинский.
– Даже так?
Пауза застыла, как остановленное время. Лицо Джезинского, казалось, сделалось маской. Тишину нарушало только едва слышное гудение кондиционера.
– Я знаю об этом мире столько, господин Савельев, – тихо прошелестел магнат, – что вам и не снилось…
– Сны… Порой мне кажется, что сны – это и есть истинная жизнь, а жизнь так называемая реальная – лишь прелюдия к ним…
– Да вы – поэт… – с легкой иронией заметил американец.
– «От многие знания многие печали, и, умножая познания, умножаем скорбь…»
– Не нужно мне цитировать Экклезиаста. У нас деловой разговор. Как я понимаю, этого господина, – Джезинский кивнул на третьего на фото, – уговорить не удастся.
– Вы правильно понимаете.
– Итак, что вам нужно сейчас, для быстрого получения… технологии? Вы поняли меня, доктор Савельев?
– Да. Для начала – чашку чаю, пожалуйста.
Джезинский нажал невидимую кнопку. И – снова замер, прикрыв веки… Спросил вдруг:
– Я вот подумал… Вы называете сроки в шестьсот – семьсот лет, и вам нет смысла лгать мне…
– Все это правда.
– Неужели за… столько лет… никто не… догадался?
– Случалось. Но… одним мы делали предложение, которое невозможно было отклонить, а другие… Долго они и раньше не жили, и теперь… Все как-то скоропостижно…
– Разумно. – Слова эти прошелестели по комнате, как ссохшийся пергамент.
Вошла девушка в наколке и фартучке, катя перед собой сервировочный столик.
– Вам чай с сахаром? – вежливо осведомилась она у Савельева.
– С медом. – Русский снял очки, помассировал прикрытые веки, посмотрел на девушку, растянув губы в улыбке с холодным взглядом льдистых глаз в красных ободках слегка воспаленных век: – Продрог.
…Солнце скрылось в тучах, по сводчатому пространству ресторанчика загулял прохладный сквознячок… А Корсару – представлялась зима. Вернее, длинное белое пространство, и одинокий путник брел через него по тропке вверх, к огням жилого строения, откуда веяло дымком и теплом… И отчего-то знал, что там и самовар гудит в жарко натопленной горнице, и огонь весело резвится в печурке, и пахнет травами и медом… И путник шел, преодолевая секущую поземку, неспешно, в такт шагам, повторяя и повторяя невесть откуда берущиеся странные строки…
Я, наверно, опять эту зиму забуду,
Как забыл триста зим и три тысячи лет,
И вернусь в свое лето почти ниоткуда,
Безупречен, как бог, и внезапен, как бред,
И пойду по песку к кромке волн океана,
И пойду по воде – в предрассветную тишь,
И барахтаться будет счастливо и рьяно
В полусонной волне полусонный малыш,
И потом – встанет солнце, играя и грея,
Пробираясь сквозь волны до самого дна,
И пойдут корабли к берегам Эритреи,
Где земля и вода от закатов красна.
И поверю, что сбудется вечное чудо —
Снова солнце раскрасит туманный рассвет…
Ну а зиму, наверное, снова забуду,
Как забыл триста зим и три тысячи лет.[17]
Корсар отчего-то прочел это стихотворение вслух. Они по-прежнему сидели с Ольгой Беловой в том же ресторанчике.
– Забавный стих… – задумчиво проговорила Ольга. – Откуда это?
– Не знаю. Вспомнилось отчего-то сейчас.
– Итак, теперь я начну спрашивать, господин Корсар?
– Ольга, а вам… не страшно?
– Страшно? Страшно было на Цейлоне, заложницей у «Тигров освобождения». Да и то – не очень. А с вами, я думаю, будет интересно. Когда вокруг свистят пули, материал обещает стать сенсацией.
– Если доживете до публикации…
– Я постараюсь. Обычно у меня – получается.
– The Daily Majestic это все интересует?
– Я же говорила – работаю со многими информационными агентствами. И за сенсацию можно получить весомый гонорар.
– Настолько, что вы готовы рисковать?
– Да. К тому же я – журналист.
– «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…»
– А дело – тем более.
– И это – обязывает?
– Нет. Просто – нравится. А что у вас с глазами, Корсар?..
– Соринка попала…
– Это когда за вами гнались двое с пистолетами? Или – раньше?
– Оля, вы точно хотите все это знать? Такое впечатление, что я – как заразный… И Сашка Буров, возможно, погиб из-за меня…
– Погиб?! Это тот, который вчера…
