Это разожгло в Джони ответную искру.
– Отлично, – сказала она. – Если это квест, то мы их переиграем.
Они вывели детишек и сумели построить их в несколько колонн, так чтобы каждый мог передвигаться, положив руку на плечо впередиидущего. Некоторые дети тоже признались, что слышат гудение, и попытались воспроизвести этот звук, чтобы другие тоже могли распознать его. Само наличие звука словно бы успокоило детей. Его источник задавал направление движения.
Трое сопровождающих, нащупывая дорогу тросточками, вели за собой колонны детей. Местность была неровная, но камни или какие-нибудь иные коварные препятствия все же не попадались.
Вскоре они услышали в отдалении звуки, явно издаваемые животными. Кто-то предположил, что кричат ослы, но большинство с этим не согласилось. Звуки больше походили на хрюканье свиней.
Что это, ферма? Может быть, гудение издает большой генератор? Или какая-нибудь машина, перемалывающая по ночам корм?
Они ускорили шаг и вскоре натолкнулись на препятствие – низкий забор из деревянных жердей. Двое из трех поводырей, разделившись, отправились влево и вправо в поисках ворот или калитки. Вскоре калитка нашлась, и всю группу подвели к ней, а затем сопровождающие и дети вошли внутрь. Трава под подошвами сменилась землей. Хрюканье свиней приблизилось и стало громче. Группа двигалась по какой-то широкой дорожке. Сопровождающие построили детей в более плотные колонны; они шагали, пока не наткнулись на некое здание. Дорожка вывела их прямиком к большому дверному проему. Они вошли. Подали голос. В ответ – ничего.
Группа оказалась внутри какого-то явно просторного помещения, заполненного разноголосым шумом.
Свиньи отреагировали на присутствие людей любопытствующим визгом, и это напугало детишек. Животные бились о стенки тесных загонов, скребли копытами по устланному соломой полу. Джони на ощупь определила, что стойла тянутся по обе стороны прохода. Пахло навозом и чем-то еще… куда более гадким. Пахло… как в покойницкой.
Они оказались в свиной секции скотобойни, хотя никому из них и в голову не пришло употребить именно это слово.
Для некоторых ребятишек гудение превратилось в голоса. Эти дети бросились прочь из рядов – очевидно, в голосах им послышалось что-то знакомое, – и сопровождающим пришлось вернуть их в строй, иных даже силой. Вожаки опять по головам пересчитали своих подопечных.
Пересчитывая наряду с другими сопровождающими детей, Джони вдруг тоже услышала голос. Девушка узнала его – свой собственный голос. Престранное ощущение: звук рождался внутри головы, Джони словно бы взывала к самой себе, как бывает во сне.
Следуя зову, они прошли дальше, поднялись по широкой наклонной плоскости и оказались посреди некоего помещения; здесь запах покойницкой был еще гуще.
– Эй! – позвала Джони дрожащим голосом.
Она все еще надеялась, что болтливый водитель автобуса наконец ответит.
– Вы можете нам помочь?
Их поджидало некое существо. Скорее, тень – сродни лунной тени в момент затмения. Они почувствовали жар, исходящий от существа, и ощутили необъятность его фигуры. Гудение словно бы раздулось. Перестав быть назойливым отвлекающим шумом, оно до предела заполнило их головы, перекрыв главное из оставшихся у них чувств – слух – и погрузив всех, и детей и взрослых, в полубесчувственное состояние. В состояние, близкое к клинической смерти.
И никто не услышал мягкого потрескивания опаленной плоти Владыки, когда тот двинулся им навстречу.
Первая интерлюдия
Осень 1944 года
Запряженная волами повозка, переваливаясь на комьях земли и кучах слежавшегося сена, упорно катила по сельской местности. Волы – покорные и добродушные скотины, как большинство кастрированных тягловых животных; их тонкие хвосты, заплетенные косицами, покачивались синхронно, словно стержни маятников.
От постоянной работы с вожжами руки возницы покрылись мозолями и задубели, словно их тоже выделали из воловьей кожи.
На пассажире – мужчине, сидевшем рядом с возницей, – была длинная черная сутана, из-под которой выглядывали черные брюки. Сутану охватывал черный пояс, выдававший в мужчине священника низшего сана.
И все же этот молодой человек в диаконском облачении не был священником. Он даже не был католиком.
Он был переодетым евреем.
Их нагонял автомобиль. Когда он поравнялся с повозкой на ухабистой дороге, стало ясно, что это военный грузовик с русскими солдатами. Тяжелая машина обошла их слева и стала удаляться. Возница не помахал им вслед, даже голову не повернул в знак признательности, – лишь подстегнул своим длинным стрекалом волов, замедливших ход в густом облаке дизельного выхлопа.
– Не важно, с какой скоростью мы едем, – сказал возница, когда гарь немного рассеялась. – В конце-то концов все прибудем в одно и то же место. Так ведь, отец?
Авраам Сетракян не ответил. Он уже не был уверен, что в словах, подобных тем, что произнес возница, содержится хоть крупица правды.
Толстая повязка, которую Сетракян носил на шее, была не более чем уловкой. Он хорошо понимал польский, но говорить на этом языке так, чтобы сойти за поляка, по-прежнему не мог.
– Вас били, отец, – заметил возница. – Переломали вам все пальцы.
Сетракян оглядел свои ладони – изувеченные кисти совсем еще молодого человека. Пока он был в бегах, размозженные костяшки срослись, но срослись неправильно. Местный хирург сжалился над ним, сломал пальцы заново, а затем вправил средние суставы, после чего душераздирающий скрежет костей при сгибании стал заметно слабее. Его руки обрели некоторую подвижность – даже большую, чем он рассчитывал. Хирург сказал, что с возрастом суставы будут работать все хуже и хуже. Страстно желая восстановить гибкость, Сетракян целыми днями сгибал и разгибал пальцы, доходя до порога переносимости боли, а порой и сильно переступая его. Война отбросила темную тень на чаяния множества мужчин, покрыв мраком их надежды на долгую и плодотворную жизнь, но для себя Сетракян решил: сколько бы ни было ему отпущено, он не позволит считать себя калекой.
Теперь он не узнал местность – да, собственно, с какой стати он должен был ее узнать? Его привезли сюда в закрытом поезде, в глухом товарном вагоне. До восстания он, конечно, не мог покинуть лагерь, а потом – побег, блуждания в чащобах. Сетракян поискал взглядом рельсы – их, очевидно, уже разобрали, однако след железнодорожного пути остался – он заметным шрамом перерезал поле. Одного года явно мало, чтобы природа взяла свое и затянула этот рубец, свидетельство позора и бесчестья.
