наружу.
В подъезде оглушительно громко загудел лифт. Остановился на Светиной площадке.
Она замерла, вцепившись руками в дверной косяк, прильнув к глазку. Там, на лестничной площадке, царила густая, непроглядная темнота. Даже когда, судя по звуку, открылись двери лифта, темнота не рассеялась ни на мгновение.
«Перегорели лампочки, – попробовала уговорить себя Света. – Просто лампочки. В лифте. И на площадке. Так бывает».
Лифт открылся. Закрылся. По площадке прошаркали шаги – вкрадчивые, длинные, размашистые, словно кто-то аккуратно шел на лыжах. Они шаркали и шаркали, будто кто-то ходил от двери к двери, равномерно, аккуратно, бесстрастно, ни одной не выбирая, ни к одной не подходя.
Света вцепилась в ручку, не в силах оторваться от нее. Она не знала, что делать. Так и стоять, ожидая, когда таинственный лыжник определится с дверью, или бежать прочь из коридора, в комнату, пока тот не выбрал ее?
А потом в щель двери просунулся листочек.
«Вы поедете на бал».
Именно так, без вопросительного знака.
Света истерично рассмеялась.
* * *
Окно разбилось ровно в полночь. Как только скакнули цифры на электронных часах и появилось четыре ноля. Будто две пары зеленых глаз с огромным зрачком, на черной, сливающейся с темнотой морде.
И был удар, и звон, и хруст стекла под чьей-то тяжелой поступью.
Света натянула одеяло на голову – как когда-то в детстве, словно пытаясь спрятаться от того, что было неизбежно, от того, что стало неумолимо в тот самый момент, когда она так опрометчиво ответила: «Поеду», когда протянула дубовый листочек – и когда взяла ту проклятую Dior Backstage Eye Palette 001…
– Вы поедете на бал… – хрипло и жарко прошептали ей в ухо.
И одеяло рассыпалось в прах.
Света зажмурилась, свернувшись в комочек.
– Вы поедете на бал, – повторили все так же спокойно и размеренно.
И что-то стало разворачивать Свету, разгибать ее, как разгибают засохшие, затвердевшие вещи, – пока она не прекратила бороться, не сдалась, вытянувшись на кровати, глядя в холодную черноту над собой.
– Вам барыня прислала коробочку соплей… – так же размеренно стала напевать чернота.
– Н-нет… – пробормотала Света. – Н-нет…
И коробочка раскрылась. И что-то стало втираться в тело Светы – густое, жирное, пахнущее болотной тиной, травами и лесом. Оно легко мазалось и так же легко испарялось, и Света – откуда, из каких глубин какой древней памяти? – извлекала названия трав – цикорий, лунник, вербена, пролесник, молодило, венерин волос, – даже не зная половины из них. И была птичья кровь, и жир животных, и все смешивалось в одно, и проникало сквозь кожу, и выжигало нутро, делая из Светы пустую оболочку, легче воздуха.
И тот же черный голос пропел ей, чтобы не носила черное и белое, – но этот совет не требовался, потому что гола была Света, гола как внутри, так и снаружи.
И указание не выговаривать «р» тоже было лишь формальным – ведь в тот момент, как она поднялась в воздух, взлетев, словно легкий, наполненный гелием шарик, ее язык выскользнул изо рта и лег на кровати, как маленький розовый слизень.
А Света уже летела по ночному небу над спящей землей – в окружении теней, диких, причудливых, вычурных. Они гоготали и кривлялись, передразнивали и издевались, и не были они ни злы, ни добры, потому что они сами решали, что есть добро, а что зло.
И был среди них был разорванный напополам Витюша – как товар и как покупатель. Он хлопал глазами, раззевал в беззвучном крике рот, и его сизые кишки полоскал ветер, и капли крови падали на землю, и их слизывали бугорчатые жабы, надуваясь и лопаясь.
Они летели в облаках – и видели, как над городами встает зарево, и как вихри гуляют между домами, и как лопаются стекла, и как сшибаются машины, и как утробно воют сходящиеся стенка на стенку люди.
Все те, кто согласился поехать на бал, все те, кто купили себе пропуск туда – пропуск вместе с товаром, припечатанный ошибкой в старом ритуале, – все они были там. Молодые и старые, красивые и уродливые – всех их гнали сизые тени, которые сами когда-то попали на бал, и протанцевали там от рождения мира и до его заката, и теперь хохотали и ликовали, что их смена заканчивается и покой примет их в свои объятия. Хохотали, не зная, что товар возврату не подлежит.
И они летели, и терзали, и терзались сами, и Дикая Охота продолжала свое шествие на запад, растягивая во времени, делая Ночь Бала вечной.
* * *
Когда бал закончился и она вернулась домой, ее уже никто не ждал.
Дверь в квартиру была другой, новая краска на стенах подъезда уже облупилась, и, судя по тихому шороху, лифт тоже поменяли.
Она постучала, но ей никто не ответил. А когда она нажала на кнопку звонка, то звука не было. И она ушла.
Она шла, покачиваясь, едва перебирая ногами, шаркая, как уставший лыжник. Шла, ведомая инстинктом – единственным, что осталось у нее, когда она забыла свое имя, забыла, кто она, зачем она, почему она здесь и что вообще такое «здесь».
И опустилась темнота, и было жарко, а потом ее облизал холод, и влага проступила сквозь поры ее кожи. Шуршал пергамент, скрипела старая дверца – и приходило понимание и знание того, что нужно делать.
Она разлепила спекшиеся губы.
– Барыня… прислала… сто рублей… – пробормотала она.
И дубовый листочек лег перед ней.
Шагину снова снилось плохое. Снился немецкий парашютист с нацеленным «вальтером» – в упор, не отскочишь. Бабка-покойница снилась, в платье из домотканины, побелевшем от бесчисленных стирок, зато с серебряным монистом, будто у молодухи. Хмурилась, скалила беззубый рот, грозила длинным сухим пальцем. Предупреждала о чем-то в наползающем мареве.
Проснулся, словно вынырнул из трясины. Пару секунд даже продышаться не мог. Отвернул старый ватник, выданный вместо одеяла, поежился от промозглой октябрьской сырости, уселся среди ворохов травы. Вокруг был все тот же сеновал, изрезанный лунным светом, ни малейшей угрозы пока что. Где-то под сеном прошебуршала мышь, затихла. Василий вытащил мятую пачку «Казбека», выбил папиросину, а спички по карманам все никак не находились. Прошел до самой стенки, закурил наконец. Приложился глазом к щели меж досками, оценил обстановку: двор, бревенчатая стена дома, ограда. Близкий лес вздымается темной массой, где-то рядом чирикает ночная птаха. «Виллис» лейтенанта Хорошилова у забора никуда не делся, разумеется.
С чего вдруг это ощущение, будто горсть снега за шиворот
