— Конечно, — подыграл тот. — А, если и остались вопросы, я думаю, мы решим их во время следующей встречи…
— Надеюсь, она будет не столь эмоциональной…
Мы разговаривали, словно два дипломата: я искал компромисс, Федя настаивал на продолжении разборки, притом, все это подавалось таким образом, чтобы не спровоцировать вошедшего в раж Илью.
Поняв, что большего добиться мне все равно не удастся, я не стал возражать и, бросив совершенно нейтральную фразу:
— Поживем, увидим… — протянул Феде на прощание руку.
Тот некоторое время недоуменно ее изучал, и, глянув на Илью, все же пожал. Правда, для меня лучше, если бы он этого не делал. Как и следовало ожидать, ничего дружеского в рукопожатии не было. Кости затрещали и едва не рассыпались в труху. Я едва сдержал надрывный вой, который уже готов был вырваться на свободу.
— Мы еще встретимся, — пообещал фермер, уселся со своими дружками в машину и, наконец-то, убрался восвояси.
— Ты живой? — сразу же поинтересовался Илья.
— Как видишь. А где Рыжая?
— Я здесь, — отозвался из темноты звонкий голосок.
Во дворе я сразу же направился к умывальнику, и лишь освежившись, ощутил себя более-менее человеком.
— Ну что, по соточке и на боковую? — предложил Илья.
Ни от одного, ни от другого я бы сейчас не отказался.
Впервые за весь вечер я посмотрел на часы и с удивлением отметил, что всего половина первого. А я думал, уже утро…
— Ты меня проводишь? — попросила Рыжая, кивая на входную дверь после того, как мы пропустили по рюмочке вонючего самогона.
— Конечно.
Ночь была тихой и ласковой. В темном небе ярко блестели громадные звезды. Огромная луна спряталась за кронами деревьев, и во двор просачивались лишь слабые отблески ее яркого света.
Пробуждение было долгим и мучительным. После совершенно черного провала, без видений и эмоций, реальность возвращалась нехотя, клочками и обрывками.
Сначала на лицо упал косой луч восходящего солнца, только я никак не мог сообразить, что это, и долго, недовольный, ворочался в постели, что привело к частичному пробуждению. И тотчас ощутил жуткую сухость во рту. Притом, сухость, настолько зловонную, что от нее можно было задохнуться. Затем мой слух уловил хлопанье двери, чьи-то неразборчивые голоса.
Закономерно возник вопрос: "Где я?", но пока что мне было трудно отыскать на него приемлемый ответ.
Несмотря на неопределенность, наждаком режущая горло жажда все же вынудила к активным действиям. Чудовищным усилием воли я заставил себя присесть. И содрогнулся от чувствительной боли в разных частях тела.
Боль, все же сослужила добрую службу, ибо сознание понемногу стало проясняться. Сквозь туманную пелену, надежно укутывающую мозг, начали пробиваться неясные очертания, и я понемножку, частицами, вспоминал события вчерашнего вечера и нынешней ночи.
Вопреки желанию, воспоминания, не подействовали успокаивающе. Как почти всегда бывает после крутой пьянки, нахлынула волна раскаяния, запоздалый стыд от содеянного.
Утро расставляет акценты по собственному усмотрению. Что на пьяную голову казалось само собой разумеющимся, представало в настолько ином свете, что от самих мыслей хоть в петлю лезь…
Каждый новый сюжет, выплывающий из глубины памяти, воспринимался до такой степени мучительно и болезненно, что почти полностью заглушал боль физическую.
Я проклинал себя последними словами, мне хотелось завыть от тоски и безысходности. Страшно подумать, что наступит момент, когда, волей-неволей, придется предстать перед друзьями. Какими глазами я буду на них смотреть?
И все же пришлось встать.
Я ощущал себя полной развалиной: и физически, и морально. Натянув джинсы и накинув рубашку, низко опустив голову, походкой узника, приговоренного к казни, я вышел в коридор и поплелся к веранде.
Илья уже не спал. Он полулежал на топчане, его, лишенный выражения, взгляд был направлен в окно, куда-то в бесконечные дали безоблачно-синего июньского неба.
Выглядел Илья очень плохо, наверное, так же, как и я. В его облике преобладали неизмеримая тоска и полнейшая безысходность.
Наверное, воспоминания также не доставляли ему удовольствия.
Илья лишь покосился в мою сторону и ничего не сказал.
Я, молча, прошествовал через веранду, спустился с затененного виноградом крыльца и окунулся в ласковые солнечные лучи, обильно заливающие просторный двор. От яркого света и резкой зелени даже больно глазам стало.
Во дворе в пыли греблись куры, чинно расхаживали важные индюки, где-то похрюкивал поросенок. На лавке у рукомойника блаженствовал упитанный рыжий кот. Все красноречиво свидетельствовало, что жизнь продолжается. Природе не было наплевать на мои физические недуги и душевные невзгоды.
Я разделся, сложил одежду рядом с котом, от чего тот недовольно фыркнул, приладил поливальный шланг на ветку абрикоса, открутил кран и мужественно ступил под ледяную струю.
Холодный душ слегка поправил пошатнувшееся здоровье, и я, вытершись колючим махровым полотенцем, заботливо повешенным кем-то у рукомойника, уже более бодрой походкой вернулся на веранду.
Илья пребывал в том же положении и, похоже, медитировал.
Я достал расческу и, наконец-то, решился посмотреть в большое настенное зеркало. Взгляд сразу отметил длинную рваную царапину, тянувшуюся через всю левую щеку, и уже начинавший желтеть фингал под глазом.
Воспоминания с новой силой заелозили по истерзанной душе.
Я скривился от мучительной боли, и с трудом нашел силы, чтобы привести волосы в порядок.
Мать Ильи перед уходом на работу здорово постаралась. Со стола исчез весь хлам, остававшийся после вечерней попойки. Он был застелен свежей белой скатертью. Посредине высилась небольшая горка, накрытая полотенцем. Там я увидел миску с нарезанным салатом из зеленого лука и редиски, яичницу на сковороде, порезанное сало. Рядом — трехлитровый бутыль с кисляком, бутылка со знакомой мутной жидкостью и четыре маленькие рюмочки.
Марья Григорьевна позаботилась обо всем.
Не в силах сдержаться, я схватил бутыль с кисляком и надолго присосался к нему.
— Я тоже хочу… — раздался с топчана голос умирающего лебедя.
Илья приподнялся и тянул руки к бутлю. Нужно было срочно спасать человека. Я оторвался от холодного, освежающего пойла и протянул спасительный напиток Илье.
С каждым новым глотком мой друг преображался на глазах. Куда-то исчезли тоска и безнадежность, в глазах появились осмысленность и интерес к жизни.
