Сначала ему нужно было сориентироваться. Он выбрал магазинчик охлажденного йогурта, где было меньше всего народу, и нырнул туда. Там его встретили с таким радушием, что он побоялся, что его узнали.
— Привет! Чем я могу вам помочь?
— Я… нездешний, — «дурацкое заявление», подумал он. — Могу ли я где-нибудь здесь купить карту?
— Калифорнии?
— Нет Паломо-Гроув, — он старался говорить короче, чтобы меньше заикаться.
Улыбка за прилавком стала еще шире.
— Тут карта ни к чему. Наш город маленький.
— Ясно. А как насчет гостиницы?
— Конечно! Одна тут совсем рядом. Или есть еще новая, в Стиллбруке.
— А где дешевле всего?
— "Терраса". Это в двух минутах езды, вниз от Центра.
— Чудесно. Улыбка, которую он получил в ответ, говорила: «Здесь все чудесно». Он сам в это почти поверил. Блестящие на солнце машины; стрелки, указывающие на сияющий городской Центр; большой плакат у въезда в мотель: «Добро пожаловать в Паломо-Гроув, гавань изобилия!» — тоже сияющий. Он был рад, получив номер, задернуть шторы и немного полежать в полумраке.
Под конец пути он порядком вспотел, поэтому решил принять душ. Минут десять он прыгал по комнате, выполняя любимые гимнастические упражнения. Как обычно, это освежило не только его тело, но и мозг. Когда он заканчивал приседания, он уже был готов перевернуть полгорода в поисках ответа на вопрос, который его интересовал.
Кто такой Ховард Катц? Ответ «это я» его больше не устраивал. Ему требовалось больше информации.
Первой этот вопрос задала Венди — тем долгим вечером, когда все между ними стало ясно.
«Ты мне нравишься, Хови, — сказала она. — Но я не могу полюбить тебя. И знаешь, почему? Потому, что я тебя не знаю».
«Ты знаешь, кто я, — ответил Хови. — Человек, пустой внутри».
«Это глупо».
«Это правда».
И это была правда. Другие заполняли себя чем-то — желаниями, карьерой, религией; он чувствовал только эту непонятную пустоту. Те, кому он нравился — Венди, Ричи, Лем, — были терпеливы. Они ждали, когда из его заикания и запинания выйдут какие-то слова, и, казалось, находили в них значение («Эх ты, дурила пустой» — сказал как-то ему Лем, и Хови запомнил). Но для прочих он был «дура Катц». Открыто ему это не говорили — мало кто рисковал помериться с ним силой, — но он знал все, что говорится за его спиной.
Разговор с Венди стал последней каплей. Весь остаток недели он размышлял. Решение пришло неожиданно. Если и было место на земле, где он мог что-то узнать и понять о себе, то это город, где он родился.
Он раздвинул шторы и выглянул на улицу. Сияло солнце; в воздухе пахло чем-то приятным. Он не мог понять, зачем матери понадобилось менять это райское место на Чикаго с его зимним ветром и летней пылью и вонью. Теперь, когда она умерла (неожиданно, во сне), ему предстояло узнать это самому, и, может быть, в процессе узнавания заполнить свою внутреннюю пустоту.
* * *
Когда она подошла к выходу, из комнаты послышался голос матери:
— Джо-Бет? Ты здесь?
Те же тревожные нотки в голосе: любите меня сейчас, потому что завтра меня может не быть. Завтра… или через час.
— Дорогая, ты еще здесь?
— Ты же знаешь, мама.
— Можно тебя на минутку?
— Я опаздываю.
— Только на минутку. Пожалуйста!
— Иду. Не волнуйся.
Джо-Бет поднялась наверх. Сколько раз в день она совершала это путешествие? Вся ее жизнь состояла из спусков и подъемов по этим ступенькам.
— Что, мама?
Джойс Магуайр лежала в своем обычном положении, на диване под раскрытым окном, высоко на подушках. Она не казалась больной; но большую часть времени она болела. Врачи приходили и уходили, недоуменно пожимая плечами. Слушали сердце, легкие, мозг. Все нормально. Но мама не верила тому, что у нее все нормально. Она когда-то знала девушку, которая сошла с ума, попала в больницу и никогда оттуда не вышла. Поэтому она боялась безумия больше всего на свете.
— Ты не попросишь пастора позвонить мне? — попросила Джойс. — Может, он зайдет вечером.
— Он очень занят, мама.
— Не для меня, — возразила Джойс. Ей было тридцать девять, но выглядела она вдвое старше. Осторожность, с какой она поднимала голову от подушки, словно каждый дюйм был для нее триумфом, дрожащие руки; постоянная тревога в голосе. Она вошла в роль мученицы, и никакая медицина не могла освободить ее от этой роли. Этому соответствовали и бледные тона ее одежды, и ее отросшие, спутанные волосы, когда-то красивые. Она не пользовалась косметикой, что еще больше усиливало впечатление. Джо-Бет была даже рада, что мама не появляется на людях. Это вызвало бы толки. Поэтому она и сидела здесь, в доме, а дочь бегала к ней по лестнице. Вверх-вниз, вверх-вниз.
Когда раздражение Джо-Бет вырывалось наружу, как сейчас, она убеждала себя, что для такого поведения матери есть причины. Жизнь нелегка для женщины, воспитывающей внебрачных детей в таком городе, как Гроув. Это само по себе было болезненно.
— Я скажу пастору Джону. А теперь мне пора.
— Знаю, дорогая, знаю.
Джо-Бет повернулась к двери, но Джойс окликнула ее.
— И не поцелуешь? — сказала она.
— Мама…
— Ты никогда не отказывалась поцеловать меня.
Джо-Бет вернулась к кровати и принужденно чмокнула мать в щеку.
— Будь осторожна, — сказала Джойс.
— Все нормально.
— Не люблю, когда ты работаешь вечером.
— Здесь не Нью-Йорк, мама.
Глаза Джойс метнулись к окну, словно для того, чтобы убедиться в этом.
— Неважно. Сейчас нет безопасных мест.
Знакомые речи. Джо-Бет слышала их с детства. Речи о мире как о юдоли скорби, кишащей неведомым злом. Вот и все утешение, что пастор Джон давал маме. Они оба соглашались, что дьявол обитает в мире и непосредственно в Паломо-Гроув.
— Увидимся утром, — сказала Джо-Бет.
— Я люблю тебя, дорогая.
— Я тоже тебя люблю, мама.
Джо-Бет прикрыла дверь и сошла вниз.
— Она спит?
Внизу стоял Томми-Рэй.
— Нет.
— Черт!
— Тебе нужно пойти к ней.
— Знаю, что нужно. Только неохота получать нагоняй.
— Ты был пьян? Она говорила.
— А ты думала? Если бы мы жили, как люди, и могли выпить дома, стал бы я напиваться где-то еще?
— Так это она виновата, что ты напился?
— Ты тоже будешь капать мне на мозги? Черт! Все только и делают, что учат.
Джо-Бет улыбнулась и положила руку на плечо брату.
— Да нет, Томми. Тебя все любят, и ты это знаешь.
— И ты?
— И я.
Она легко чмокнула его и отошла к зеркалу полюбоваться на себя.
