Левая рука монаха ударила его по плечу и резко вывела из задумчивости. Отец Джулио с расширившимися от ужаса глазами смотрел в угол склепа, указывая туда дрожащей правой рукой. Джустиниани обернулся и обомлел. В нескольких дюймах от пола на воздухе стоял страшный темный призрак, в очертаниях которого Винченцо тотчас узнал Джанпаоло. Тусклое подобие человека было, казалось, исхлестано терновыми ветвями и сочилось смертным гноем. Господи Иисусе! Винченцо обмер. Неужели это он мыслью вызвал тень из преисподней?
Однако обдумать это он мог и после. Джустиниани резко встал.
— Ты слышишь меня?
Тень кивнула.
— Ты имел дьявольский дар?
Тень снова кивнула.
— От деда?
Тень медленно покачала головой.
— Ты продал душу дьяволу и передал колдовской дар мне?
Последовал кивок.
— Ты хотел, чтобы я женился на дочке Авильяно для того, чтобы она унаследовала деньги семьи?
Тень стояла, не шевелясь, а в уши Винченцо влился тихий, но отчетливый шепот. «Нет, я не мог иначе. Не передавай дар Джованне, он убьет ее» Джустиниани подумал: «А мне ты его передал…» «Я не мог иначе, не мог… Никто из нас не властен над собой», снова услышал он. «Не отвергай данного тебе, подумай…Ты будешь всесилен, сможешь вызывать мертвых и беседовать с Князем мира сего, говорить с ожившим Соломоном на террасах висячих садов Семирамиды, просиживать часы в Александрийской библиотеке, участвовать в Элевсинских мистериях, пировать во дворце Кира в Персеполе… Дьявол покажет тебе немыслимое, сотворит тебе на потеху рerpetuum mobile и вычертит квадратуру круга. Ты будешь развлекаться танцами лярв и эльфов, лакомиться изысканными яствами, пробовать даже нектар и амброзию богов Олимпа, блудить с суккубами, завораживать красавиц… Ты сможешь двадцать лет сохранять юношескую красоту, понимать сокровенное, исцелять и убивать. Ты будешь неуязвим, узнаешь тайну философского камня и будешь обращать в золото не только металлы, но и куски кошачьего дерьма…»
— Двадцать лет… А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен — почему же ты не отдал его Джованне?
Тень молчала.
— Исчезни, — мрачно бросил Винченцо и плюхнулся на стул.
Монах оторопело следил за диалогом с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, одновременно стирая дрожащей рукой испарину. Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьез, тот иногда исповедовался у него, и Джулио, прекрасно зная духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, всерьез не опасался за него, а в беседе видел шутку. Сейчас шутки внезапно кончились.
— Откуда он взялся?
— Из ада, разумеется.
— Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?
— Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.
— И он появился?
Винченцо резко выдохнул и взглянул на монаха с немым упреком. «Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute», читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.
— Не добивай меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница…
— Недалеко ушел, сын мой. Раз ты еще и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся… — монах уже чуть пришел в себя, снова шутил, но улыбался криво.
— Ладно, — Винченцо заметил под книгой очки монаха, — вот твои окуляры. — Он протянул их духовнику и поднялся. — Я пойду. Молись обо мне.
— Постой, куда ты?
— Домой, — он чувствовал упадок сил и легкое головокружение.
— Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас посещают… — услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.
Глава 9. Высшая свобода духа
Поставь над ним нечестивого, и диавол да станет одесную его.
Пс. 108, 6
«Ты божественно свободен…» «Никто из нас не властен над собой…»
Винченцо шел домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм. Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в храме, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом был чей-то саркофаг, наверху темнели нечитаемые росписи. Он, совсем обессиленный, сел на скамью и опустил голову к коленям, обхватив ее руками, стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздается не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что? Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.
«Господи, забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома — я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов? Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров диавольских, не искал и не хотел их. Предложи их мне любой — бездумно отверг бы. Господи, Господи, кто устоит? За что губишь меня? Ибо что сотворят они с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Что Ты ждешь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо я не смогу передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай силы ее исполнить…»
Винченцо почувствовал, что совсем обессилел. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи. «Разве тебе это не по силам?», прошелестело где-то — то ли в воздухе, то ли в нем самом, «разве ты не можешь этого понести?» Джустиниани вздохнул. Не по силам? Пока он не встретил непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями бед, чем происходящим…
Что же он тогда ропщет, глупец? Джустиниани поднялся и снова побрел домой, опять несколько раз сбиваясь с дороги, но все же благополучно добравшись до своего порога. Дома он отказался от ужина и лег, и когда Луиджи принес лампу — уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник. Проснулся на рассвете воскресения, освеженный и отдохнувший. Позавчерашнее видении поблекло в памяти, как хоть и страшный, но все же сон. Вчерашее явление призрака не затронуло основ его души, но вызвало только брезгливое недоумение.
Джанпаоло… Он остался в его памяти сорокалетним, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Джустиниани и представить себя не мог, как далеко зашел распад этой души. Как он мог? Как мог созреть в душе хоть единожды молившегося с верой черный помысел о дьяволе? А впрочем, чего удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Черной бесконечностью. А бесконечно черные мысли — всегда дьявольские. Природа дьявола — в ненависти к Безгрешному. Праисконное отвращение к божественному… Оно было только у сатаны и ангелов его. Им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и затем стремглав сладострастно сорваться в муть земных наслаждений. Все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Джанпаоло…
