Он бродил как во сне, убаюканный, стремящийся в какую-то глубину, точно падающая в бесконечность звезда.
Случайно очутился он в Уэст-Минстере, мертвый от усталости, долго сидел там у подножия какой-то статуи в полной прострации.
Пусто было в этих мрачных, угрюмых стенах громадного собора; иногда кто-то незримо проходил мимо и исчезал, и эхо шагов звучало под высокими сводами; в тусклом свете витражей, в грустном блеске тающих в полумраке красок, словно собравшиеся на совет привидения, стояли толпою мраморы и бронзы всех великих духов Англии, соль этой старинной земли — целые века истории, забытые, отошедшие эпохи и только что минувшие времена, неустрашимые рыцари, завоеватели, поэты, епископы, законодатели, высокие сердца и низкие душонки, герои и мошенники, пророки и знаменитые парламентские фразеры, тираны мира и королевские шуты, святые и преступники, проклинаемые памятью поколений, добродетель, самоотверженность и предательство, кладбище испепеленных веков, но кладбище вечно живое, оплодотворяющее человеческую мысль, каменные тени веков, сошедшиеся в этом старом соборе на немой совет, в молчании судящий о вчерашнем и ожидающий новых дней и новых душ своих преемников, — корень прошедшего и грядущего.
В этой священной тишине гробов Зенон несколько пришел в себя. Изваяния, казалось, смотрели на него широко открытыми глазами, наклонялись и говорили что-то своим глубоким молчанием. Он вздрогнул и стал медленно пробираться сквозь каменную толпу, направляясь к выходу среди сгущавшегося мрака.
Но вдруг он стремительно отступил назад, в толпу белых статуй, едва видневшихся в темноте: знакомая высокая черная фигура вошла в главные двери и повернула налево по высокому узкому проходу, ведущему в заднюю часть храма. По левую сторону одна за другой весело стояли часовни королей.
Зенон пошел за ней в темноту. В высоте, среди почерневших готических линий, догорали робкие остатки дневного света, внизу уже легла полная ночь. Из готических часовен, отделенных железными решетками, лилось застывшее мерцание фиолетовых, золотых и пурпурных витражей. Смутно обрисовывались королевские саркофаги, где в каменном спокойствии среди бездонной тишины царственные четы наслаждались непробудным сном смерти. Струйки света обвевали радужной туманной пылью каменные профили, крепко сложенные руки, тяжело сомкнувшиеся веки и суровые, гордые головы. Скипетры и короны мрачно блестели вековым золотом, и на всем лежало тяжелое величие смерти и каменный покой равнодушия.
Дэзи остановилась перед одной из часовен и, облокотясь на решетку, глядела на саркофаг.
— Я знал, что встречу вас, — прошептал Зенон, становясь рядом с нею.
Она взглянула на него строго, как бы приказывая соблюдать тишину.
Он уже не чувствовал усталости, безумие оставило его, он снова был обыкновенным нормальным человеком.
— А все-таки им лучше в царстве вечной тишины, — снова шепнул он.
— Кто знает? А если их души прикованы к этим телесным изображениям, если они прикреплены к материи и должны находиться здесь, должны населять эти своды и наполнять их неслышным для смертного слуха стоном и тоскою ожидания до тех пор, пока существуют эти бронзы и мраморы, пока время не рассыплет всего этого во прах и не освободит их, не вернет их предназначению?
— Это было бы слишком ужасно, — невольно содрогнулся он, представив себе эту картину.
— А кто знает, от чего зависит смерть и жизнь, что связывает и что освобождает?
— S-o-f, — медленно произнес он, почти невольно, как иногда произносят слова, засевшие в мозгу и бессознательно срывающиеся с языка.
Он почувствовал, как она пошатнулась и на одно мгновение оперлась на его руку.
Молча пошли они дальше, останавливаясь поочередно перед каждой часовней; мрак все сгущался, витражи тихо мерцали, как сквозь лесную чащу мерцают последние отблески заката.
— Я давно не видала вас, — произнесла она удивительно мягко, как бы с упреком.
— Давно? — Он удивился и вдруг вспомнил сцену бичевания и все те подозрения, которые он теперь усиленно старался отогнать от себя.
— Вас, должно быть, дня три не было дома, мистрис Трэси уже беспокоилась.
— Три дня!.. Нет... вчера или даже сегодня я вышел из дому... нет, право, со мной впервые происходит что-то... что я не могу точно вспомнить...
— Вы потеряли память этих дней? — В голосе ее прозвучал сдержанный вопрос.
— Нет, почему же... даже помню, как сегодня после завтрака вы играли в библиотеке на фисгармонии, — быстро произнес он, с трудом связывая воспоминания.
— Вы ошибаетесь: вот уже три дня, как я не прикасалась к клавишам.
— Да?.. Что же со мной происходило... за эти три дня?.. — испуганно прошептал он.
В мозгу его забрезжили отрывистые, сонные воспоминания чего-то такого, на чем он не мог сосредоточиться, чего не мог вывести на поверхность сознания.
— Однако... однако я ждал вас...
Она не ответила. Сторож начал звонить; по собору стали передвигаться огни фонарей: осматривали храм, перед тем как его запереть. Они вышли в сквер.
— Иногда мы забываем о своем существовании или смотрим на него как на чужое, находящееся вне нас. А иногда душа, подхваченная каким-то таинственным круговоротом, губит тело, сама того не замечая, — говорила она в тихой задумчивости.
— Значит, и я затерялся во времени?
Они дошли до угла Виктории-стрит; Дэзи протянула ему руку.
— Вы не домой? — спросил он, делая усилие, чтобы освободиться от какого-то сонного состояния.
— Я должна еще перед обедом навестить моих калькутских друзей, — весело ответила она, и он при свете фонаря и магазинных окон увидел на ее чудном лице удивительно нежное и сердечное выражение, какого раньше никогда не замечал.
Она глядела ему прямо в глаза тихим и добрым взглядом и оглянулась на него еще раз из кеба. Его охватила дрожь радостного волнения, и он долго смотрел ей вслед. И сейчас же поехал домой, нетерпеливо торопя кучера.
Швейцар радостно встретил его и передал ему целую пачку газет и писем, осторожно сообщив, что какие-то две дамы справлялись о нем сегодня уже два раза. По некоторым подробностям Зенон догадался, что это была Бэти с одной из своих теток. Ему это было очень неприятно.
— Что же вы им сказали?.. Ведь... мистер Джо дома? — спросил он.
— Недавно поднялся наверх.
Зенон вбежал в свою квартиру, зажег свет и удивленно остановился перед зеркалом, пораженный собственным видом: он был грязный, обросший, оборванный; платье испачкано так, будто он ночевал на земле.
— Где же это я так себя отделал?
Переодевшись, он хотел было приступить к чтению писем, но первое, что он заметил, была та бумага с таинственной записью.
