Ознакомительная версия.
Самбюк скрючился на своем стуле и походил на тощую озлобленную ласку, изготовившуюся к последнему укусу. Кузен Филарет уставился на меня тяжелым взглядом блеклых зеленоватых глаз, но меня наверняка не видел.
Дамы Кормелон превратились в недвижные тени — они сидели против света, и я не различал их лиц.
Тетя Сильвия тяжело привалилась к спинке стула и спала с открытым ртом, блистая золотыми зубами.
Эуриалия…
Ее стул был пуст — а ведь я мог поклясться, что еще минуту назад она сидела на своем обычном месте в мрачном одеянии кающейся грешницы и глядела в пустоту, а может быть, упорно изучала рисунок скатерти или своей тарелки.
Я обернулся: Грибуаны стояли наготове у столиков с десертом; возможно, отсвет от выпавшего за окном снега придал их лицам столь отвратительный белесый оттенок.
Снегопад уже несколько дней укутывал весь мир пеленой безразлично-терпеливого ожидания, но сегодня лишь редкие хлопья кружились в воздухе.
Мне вдруг страстно захотелось сбросить оцепенение, сковавшее всех нас, и я с неимоверным трудом ухитрился выдавить несколько слов:
— Завтра Рождество!
— Бам-м!
Оглушительно пробили стенные часы.
Внушительно водруженный супругой Грибуан, покоился на столе пудинг с изюмом, который никто не спешил отведать.
Я заметил, что взоры всех присутствующих прикованы к этому тяжелому и несъедобному кондитерскому произведению.
— Бам-м! — повторили часы.
Пудинг покоился на большом блюде тусклого олова, украшенном литыми фигурками; мое внимание привлекла одна из них.
Это оловянное блюдо часто выставлялось на стол во время десерта, однако никогда не вызывало у меня — да и ни у кого другого — особого любопытства; сейчас же, казалось, оно сделалось средоточием тоскливого ожидания, коему я тщетно пытался найти объяснение.
— Бам-м!…
Отзвенел последний удар — три часа — и словно послужил сигналом для темных сил, затаившихся в Мальпертюи.
— Агх!…
Был ли то вздох или хрип — в любом случае этот звук единодушно издали все сидевшие за столом, — будто лопнули невидимые оковы, мучительной тревогой сдавившие грудь?
Вздох облегчения при виде угрозы, наконец-то воплотившейся в нечто материальное?
Хрип ужаса перед первым проявлением инфернального гнева? — Фигурка отделилась от оловянного блюда.
Я увидел маленького человечка, толстенького и, казалось, увесистого, будто в нем сохранилась оловянная или свинцовая тяжесть; лицо его, хоть и величиной с наперсток, своим уродством обжигало взгляд. Воздев руки в жесте лютой ненависти, он бежал по скатерти прямо к Филарету — и тут я заметил, что у человечка не хватает кисти одной руки.
Таксидермист сидел не шелохнувшись, с выпученными глазами, разинув рот в отчаянном беззвучном призыве на помощь.
Чудовищный карлик уже приближался к Филарету, как вдруг, рассекая воздух, на него обрушилась чья-то гигантская рука.
Послышался тошнотворный звук раздавленного яйца, и большое багровое пятно лучистой звездой расползлось по белоснежной материи.
Грозная карающая десница вернулась в вечный сумрак — складки на одеянии Элеоноры Кормелон.
На Самбюка напал приступ судорожного смеха, от которого скорчило его поношенное тельце, и пена выступила у рта.
— Отличный удар! — просипел он сквозь икоту.
— Заставьте его замолчать, Грибуан! — прогремел приказ.
И Розалия Кормелон повелительно простерла руку, огромную и грозную, как у ее старшей сестры.
Древообразный силуэт Грибуана отделился от стены.
Я видел, как он нагнулся, открыл рот, и его дыхание огненной струей обрушилось на тщедушную скрюченную фигурку доктора… а после — только кучка пепла причудливой формы дымилась на кожаном сиденье.
Я заорал что было сил.
— Сон, кошмар… ради Бога, разбудите меня!
Фантасмагорический вихрь закружил все вокруг; фигуры валились друг на друга, их очертания растекались. Три дамы Кормелон, спеленутые в единую компактную массу, катились, подскакивая, мимо — огромный шар черного тумана, в котором кишело что-то неразличимое, но ужасное. Несколько мгновений я видел умоляющее выражение на мертвенно-бледном лице кузена Филарета, затем на месте умиротворенно дремлющей тети Сильвии вынырнула светящаяся физиономия Грибуана.
Кто-то схватил меня за волосы и сильно потянул назад.
Когда я вновь обрел способность воспринимать окружающее, мы с кузеном Филаретом бежали по большому вестибюлю.
— Быстрей, быстрей, — на бегу руководил он, отдуваясь, — к лавке… Там мы еще продержимся.
— Что же такое происходит? — взмолился я. — О, кузен, заверьте меня, ведь это просто дурной сон?
— Один Бог знает, — простонал он, распахивая дверь старой лавчонки.
Такой светлый покой царил здесь, что я ощутил себя в чудесной гавани после ужаснейшей бури; чудным огнем горел газовый рожок, а на прилавке очень самодовольно восседал Лампернисс и с добродушной миной созерцал наше вторжение.
— Дружище Лампернисс, — обратился к нему Филарет, — нам придется принять бой, боюсь, весьма неравный.
Последовал короткий и невразумительный диалог между ними.
— Ты не из их числа, Филарет, и над тобой все еще тяготеет тень Кассава!
— Зато ты из их числа!
— Увы!… И все же моя участь плачевна!
— Я спасу тебя, Лампернисс!
— Не тебе, бедняга Филарет, противиться року, восседающему на гранитном троне времени!
— Ко мне!…
— Кого ты зовешь? Этих? Ты же сам знаешь, они не стоят и дуновения ветерка в кронах деревьев.
Палец Лампернисса указывал в самый темный угол подсобки.
Там недвижно сидели трое.
Один грустно улыбался мне, другой стыдливо избегал моего взгляда, а третий был инертнее камня — и дикий ужас снова объял меня.
Я узнал Матиаса Кроока, дядю Диделоо и бесформенного Чиика.
Лампернисс пронзительно засмеялся.
— Посмотри-ка на них, мой молодой господин… Подумать только, что Филарет вообразил себя богом, отбирая их у смерти… Смотри!
Он набрал воздуха и дунул на новоявленных Лазарей.
И тотчас они ожили причудливой жизнью: переваливаясь и падая друг на друга, покачиваясь, сталкиваясь, как воздушные шары, они внезапно поднялись к потолку и остановились.
— Пустые шкуры! Пузыри, которые можно надуть, — знаешь, как дуют в раковину? Бедный, бедный Филарет!
Из большого дома раздался ошеломляющий рев, и я рухнул наземь ничком.
Лампернисс скорбно вскрикнул.
Ознакомительная версия.
