– Что ты знаешь обо мне? – очень спокойно спросил Кип.
Бонифаций принялся стирать ногой линии, нарисованные на земле около костра.
– Я знаю, – ответил он, не глядя на Кипа, – кем ты мог стать. – Он поднял голову и яростно уставился констеблю в глаза. Странная, почти осязаемая сила сковала Кипа. Он не смог бы сдвинуться с места, даже если бы захотел.
– Слушай внимательно, – проговорил Бонифаций. – Если ты отказываешься вернуть эту лодку в пучину, сделай вот что: во-первых, надежно запри док, где она сейчас стоит, во-вторых, никому не позволяй приближаться к ней. Никому не давай дотрагиваться до нее. И ни в коем случае не пытайся вскрыть люки. Ты понимаешь, что я говорю?
Кипу захотелось сказать: нет, болван, это бред, ты сам не знаешь, что несешь, – но он вдруг услышал свой голос:
– Да… понимаю…
В следующий миг его преподобие растворился в темноте за пределами кольца факелов. Кип не видел, как Бонифаций повернулся, чтобы уйти, не слышал, как он пробирался по кустам, – священник просто исчез.
И сразу же тишину, пришедшую на смену крикам и барабанной дроби, наполнили привычные ночные звуки: гудение и звон насекомых, старческие голоса птиц. Кип забросал угли землей, убедился, что костер потух, включил фонарь и уже известной дорогой вернулся к джипу. Из-за ставней на окне церкви пробивался желтоватый свет, внутри двигалась какая-то тень.
Кип сел за руль и включил зажигание. Ему хотелось побыстрее убраться отсюда, из царства Бонифация, обители теней, призраков и привидений, безликих тварей, бродивших в ночи в поисках невинных душ. Он поехал к гавани, снова по Фронт-стрит и через деревню. По– прежнему нигде ни огней, ни звуков. Вдруг, не успев сообразить, что происходит, он проскочил поворот к своему дому и поехал в сторону верфи, словно его тянула туда некая неподвластная ему сила. Констебля прошиб пот, и он вытер виски. Ему все мерещился Бонифаций; он стоял перед ним в мягком янтарном свете, толстые стекла очков блестели. Я знаю, сказал Бонифаций, кем ты мог стать.
Кип резко затормозил.
Джип закрутило на песке, но Кип бросил руль, потом схватился за него и завертел в другую сторону. Подняв тучу песка, джип выровнялся и вдруг остановился: мотор застучал и заглох. Кип надолго замер, неподвижно глядя перед собой.
Ворота верфи были разбиты, обломки старых досок валялись на земле. Те, что еще держались на раме ворот, косо торчали свежим изломом вперед, точно поврежденные ребра.
Топор, подумал Кип. Какой-то ублюдок разбил ворота Лэнгстри топором.
Прихватив фонарик, он вышел из джипа, пролез в пролом и очутился на территории верфи. Пострадали как будто бы только ворота, хотя сейчас ошарашенный Кип соображал с трудом. Он посветил под арку. Никакого движения. Никаких посторонних звуков тоже не было, лишь шумело море да поскрипывала у причала какая-то лодка. Самое время, чтобы вломиться на верфь, – Лэнгстри нет, никого нет. Какого черта старик не нанял сторожа? «Скупердяй поганый!» – со злостью подумал Кип, понимая, что если кто-то умыкнул отсюда что-нибудь ценное, спросят с него.
Он двинулся в глубь верфи, стараясь не думать о немецкой подводной лодке, которая стояла в доке где-то впереди, но мысль об этой гниющей посудине жгла огнем. Миновав огромную кучу спутанных веревок и тросов, Кип прибавил шагу.
Он сразу заметил, что дверь дока распахнута настежь, и остановился. Посветив вокруг, он проскользнул внутрь, в царство зловония, и медленно повел луч фонарика вдоль корпуса лодки, не зная, что надеется там увидеть, не понимая, что же именно ищет. Луч выхватил из темноты носовой палубы тележку с газовыми баллонами. Кип выругался и шумно выдохнул.
Он прошел по сходням на палубу лодки, посветил себе под ноги и на том месте, где полагалось находиться одному из входных люков, увидел в металле отверстие с ровными краями. Крышка люка, заросшая с изнанки желтой плесенью, лежала в стороне. Кип направил луч фонарика в отверстие, чувствуя, как тревожно заколотилось вдруг сердце. Внизу что-то было. Что-то… что-то…
Он понял, что края отверстия забрызганы кровью.
Потрясенный Кип тотчас затаил дыхание. Он нагнулся, потрогал загустевшие шарики и вытер руку о штаны. Кровь была очень темная, почти черная, и он понял, что стоит в ней. Вокруг люка стояли вязкие лужицы, словно откуда-то натекло машинное масло. Теперь Кип наконец почувствовал во рту густой медный привкус. Рядом лежал какой-то комок побольше. Кип нагнулся над ним, пригляделся – и только тогда понял, что это кусок черной плоти.
Немецкая подводная лодка тихонько застонала, скрипнула палуба, наполнив док эхом. Кип обернулся, луч фонарика скользнул по фальшборту рубки, по корме. У констебля сводило живот от острого, пронизывающего страха, и ему стоило огромных усилий сохранять способность мыслить здраво. Он попятился от люка, но держал его в круге света, пока не добрался до сходней.
Луч света играл на поверхности мрачно-зеленой воды; возле корпуса лодки плавала банка из-под кока-колы рядом с банкой из-под пива. Вода, впущенная в док из моря, кишела бесчисленными окурками, порой луч фонарика высвечивал выпученный глаз белой, раздутой рыбы. Под самыми сходнями, у ног Кипа, плавало что-то еще.
Маска сварщика.
Кип опустился на колени и одной рукой попробовал достать ее. Когда он взялся за маску и потянул, из-под воды показался труп – выпученные от ужаса глаза, залитый водой рот с выбитыми или вырванными зубами. Лицо было страшно изуродовано, половина его исчезла, горло разорвано. В алом месиве на месте гортани и яремной вены белели кости, негнущиеся руки лежали на воде вдоль тела, и рыбья молодь уже сплывалась к трупу отведать крови из растерзанного горла.
Кип невольно вскрикнул и отдернул руку с маской. Труп медленно развернуло, и он ткнулся в бетонную стенку бассейна. Кипу почудилось, что стены дока вокруг него смыкаются и надвигается тьма, а с ней – ухмыляющиеся твари, тянувшие к нему скрюченные, грязные, окровавленные пальцы. На свинцовых ногах констебль попятился от подводной лодки и сбиваясь с шага на бег кинулся вон из дока, глубоко дыша, чтобы прогнать стоящее перед глазами мертвое серое лицо.
– Боже мой, – судорожно бормотал он, привалясь к стене дока. – Боже мой Боже мой Боже мой…
Ему знакомо было выражение, застывшее на мертвом вздувшемся лице Турка: отблеск безграничного ужаса.
Доктор Теодор Максвелл, тучный негр пятидесяти пяти лет, закрыл изуродованное лицо забрызганной кровью простыней. На докторе был халат, запачканный всевозможными жидкостями, вырабатываемыми в организме человека. Лучи утреннего солнца неяркими полосками пробивались сквозь спущенные жалюзи приемного покоя кокинской больницы. Доктор Максвелл покачал лысеющей головой и поднял очки с переносицы на темя. Он многое повидал на своем веку – жертвы автомобильных катастроф, носы, срезанные ржавой бритвой в пьяной драке, искромсанные останки ребенка, затянутого под гребной винт траулера – и привык и к опасным ранам, которые наносит жизнь, и к виду смерти. Однако в своей практике он чаще сталкивался со смертью во сне, когда лицо покойного бывало спокойным, почти радостным. Сегодняшний случай был совсем иным. Молодой человек, лежавший перед доктором, перед смертью заглянул в Ад.
