Она остановилась, повернулась к нему, рассмеялась:
— Я знаю.
Оказалось, что она говорит с легким акцентом. Немного растягивая гласные и смягчая согласные.
И — еще оказалось, что она совершенно не похожа ни на Памелу Андерсон, ни на Шарапову, ни уж тем более на Ксюшу Собчак.
У нее было правильное, чистое личико, как у девушек Средневековья, с тем же легким, фарфоровым оттенком, огромные голубые глаза, густо обрамленные ресницами столь черными, что он сначала подумал о хорошей косметике, но, присмотревшись, понял — нет, она не пользуется косметикой. И эти темные, длинные ресницы, и нежно-пастельный оттенок розового на щечках, и алые губы — все это было подарено ей природой. Он невольно улыбнулся — первый раз он видел такую красотку. И упускать ее совсем не хотелось.
— Меня зовут Николай, — сообщил он ей, протягивая руку, и сам удивился, что впервые назвал себя полным именем, а не уменьшительным грузинским вариантом — ему никогда не нравилось его имя, он всегда находил краткую форму более изысканной, а русское имя, напротив, казалось грубым, плебейским… Отчего-то сейчас ему нестерпимо захотелось быть именно Николаем — эта девушка вообще будила в нем странные чувства, он не мог справиться ни с собственным глупым мальчишеским смущением, ни с каким-то непонятно откуда появившимся чувством вины…
— Елизавета, — представилась она, протягивая ему узкую ладошку как-то очень изысканно, не для рукопожатия, для — поцелуя.
И добавила:
— Елизавета Байерова. Можете называть просто Лиза, я привыкла.
Он дотронулся губами до ее замерзших пальчиков — удивился, что она не носит перчаток в такую промозглую погоду, — но она только отмахнулась, заулыбавшись.
А потом попросила показать ей город.
— Я здесь в первый раз, — сказала она. — Он у вас красивый. Странный, но красивый. Знаете, такая есть красота — люди пытаются все переиначить, подогнать под собственные представления об изяществе, а у них это не получается… Все равно остается дыхание…
— Чего дыхание? — переспросил он, немного нахмурившись.
От другой дамы он бы эти возвышенные бормотания едва ли потерпел — но с Елизаветой все было по-другому.
— Красоты, — пояснила она. — Истинной красоты, которую не всем дано увидеть, понять и — принять как неизбежность.
— Почему как неизбежность? — нахмурился он еще сильнее.
— Понимаете, рядом с красотой, увы, бросается в глаза несовершенство, собственная нелепость… Вот люди подсознательно и пытаются избавиться от всего, что вынуждает их признать себя… О, я никогда не выучу ваш язык! Очень трудно, так трудно подбирать слова, которые помогут выразить мысль!
Она рассмеялась.
— Язык? — Он удивился. Она прекрасно владела русским, он вообще думал, что она русская или — белоруска на крайний случай, а акцент… Сейчас многие нарочно говорят с таким вот акцентом — это модно.
— Ну да… Язык. Я же не русская. Я из Праги…
И что-то ударило в сердце — не может быть, это просто совпадение, или…
Она смотрела на него с легкой улыбкой, он попытался найти в ее лице хотя бы тень удивления — хотя бы вопрос: что с ним, почему он потрясен? Но лицо ее оставалось безмятежным и спокойным.
— Надо же, — сказал он. — Какое совпадение… А я вот как раз через несколько дней улетаю в Прагу. Прямо судьба…
Она рассмеялась.
— Нет, это замысел, — сказала она. — Мой младший брат сказал бы — воля Бога. Мой старший предпочел бы говорить именно о случайности. А я всегда ищу замысел. Если кто-то творит нашу судьбу, то у него, как у творца, должны быть замыслы, правда?
Он рассмеялся. Забавная девчушка эта Елизавета… Очень забавная.
— Ну, пошли, покажу тебе город, — сказал он, переходя на «ты», уже ощущая эту красивую иностранку своей собственностью. — Тут в самом деле много красивого. А ты мне потом покажешь свою Прагу. Пойдет?
— Пойдет, — серьезно согласилась она. — Я… покажу тебе Прагу. И не только.
Ее глаза сверкнули странным светом, он посмотрел на нее, пытаясь поймать их выражение, — но оно было так мимолетно, что он даже не успел понять, что же там блеснуло, на дне ее синих глаз, — насмешка? Боль? Ярость?
И — почему-то ему пришло в голову, что он ее где-то уже видел.
«Странно, до чего черты лица у нее знакомые».
Но — думать об этом было недосуг, да и не хотелось особенно.
Он рассудил, что она просто очень хорошенькая, а хорошенькие девушки всегда чем-то похожи друг на друга.
— Ну-с?
Теперь, когда они остались вдвоем и он, повернувшись, рассматривал ее — с какой-то усталой и снисходительной брезгливостью, — Виктория Валериановна особенно остро почувствовала себя какой-то незначительно мелкой, нелепой, несуразной. В этой своей престарелой, вытертой шубе, с пакетом, на котором девица с голой грудью поигрывала маленьким теннисным шариком, — и все достоинство пакета заключалось в его размере и плотности.
А хозяин дома, напротив, даже манерами своими напоминал барина — такого, каких раньше показывали в советских фильмах, вальяжного, немного неопрятного, но обязательно высокомерного.
— Ну-с? — повторил он. — Вы по телефону говорили, что у вас имеется вещица, которая меня непременно заинтересует.
Она робко кивнула. Ей отчаянно хотелось уйти, повернуться и уйти, извинившись, или — вообще исчезнуть. Провалиться сквозь землю.
— Да вы присаживайтесь, — сказал он, смилостивившись и пододвигая ей кресло. — И шубейку снимите. У меня камин, не замерзнете, Виктория… простите…
— Валериановна, — подсказала она.
— Ну, так присаживайтесь, Виктория… Валериановна…
Он снова улыбнулся, и на этот раз приободренной Виктории почудилась в его улыбке некоторая многозначительность, обещание флирта. Она невольно зарделась и, чтобы скрыть смущение, поправила прическу, которая и в самом деле, освободившись от шапки, нуждалась в некотором улучшении.
Она сняла шубу и замерла с ней в руках, растерянно оглядываясь — бросить ее на стул с высокой резной спинкой казалось ей святотатством. Хозяин не шелохнулся, только улыбался.
— Ну что же вы? — наконец не выдержал он. — Присаживайтесь. Бросьте вы свою шубу, ради бога, что вы в нее вцепились… Честное слово, я не украду ее.
Она почувствовала еще большее смущение и, повинуясь властности его интонаций, положила шубу очень аккуратно, на самый краешек стула, а сама села напротив хозяина, на край кресла, боясь шелохнуться.
— Значит, вам обо мне рассказал Борис Георгиевич?
— Да, он и послал к вам, — кивнула она, памятуя, что ей было велено ссылаться именно на Бориса Георгиевича, которого она и в глаза не видела. — Он сказал, что самой принимать какое-то участие в этих аукционах мне не с руки, да, в общем-то, он прав… Он очень хорошо о вас отзывался!
