— Временно, милая, лишь временно. Тебя ни разу не хватило надолго.
— Обстоятельства…
— Оправдываться всегда проще, чем признать ошибки, — Надя отступает от нее к остальным, так что Наташа остается одна на небольшом свободном пятачке асфальта. — И теперь… одна картина у тебя ведь все-таки осталась. И ты смотришь на нее, правда? Каждый день ты смотришь на нее. И каждый раз смотреть на нее все слаще. И голоднее. И огонь — ах, этот огонь! Так хочется сгореть в нем, правда?
Говоря, существо опускает глаза. Наташа машинально делает то же самое и с ужасом видит, что ее правая рука горит. Вскрикнув, она хлопает горящей рукой по одежде, стараясь сбить пламя, но почти сразу перестает и удивленно застывает, вытянув ее перед собой. Огонь не жжет, даже не греет, и от него по пальцам течет только восхитительный щекочущий холод, да и само пламя странного темно-синего шелкового цвета. И чем дольше она на него смотрит, тем прекрасней кажется огонь, и чем дольше она его ощущает, тем сильнее хочется, чтобы сапфировое пламя охватило ее всю, добралось до сердца, до мозга, загорелось под веками, и тогда весь этот ужас пропадет, и вина и боль сгорят — будет только синий, холодный покой… Но для этого надо…
Рисовать!
Нет!
Да-а-а. Рисовать. Смотреть и видеть. Ловить.
— Правда здорово?! — насмешливо говорит Надя. — Раньше ты тлела, но теперь ты горишь. Скоро ты вся сгоришь. И они сгорят вместе с тобой.
— Нет, я еще могу… — Наташа закусила губу и крепко сжала пальцы, зажимая огонь, и он медленно исчез, а вместо него появилась тупая боль. — Я еще могу, смотри! Я могу остановиться, если захочу. И я остановлюсь снова. Мне нужен еще раз, еще один раз, потому что я должна…
— Обстоятельства?! — Надя усмехается, и вместе с усмешкой кровь вдруг исчезает с ее лица, и оно прежнее, чистое, живое. — Ни ради кого, Наташа. Ни ради кого. Я знаю — тебе трудно. Но ты не знаешь, почему тебе становится все хуже.
Наташа вдруг чувствует, что что-то вокруг них изменилось. Она оглядывается и видит, что все, кто был на дороге, исчезли. Вместо них на асфальте стоят кошмарные существа — сплавленные воедино, плоть в плоть, люди, животные и насекомые, одни гротескно уродливые, другие прекрасные до боли. Стоят, смеются, поют, тянутся к ней и друг к другу странными конечностями или всем телом, плачут, дрожат, ревнуют, ненавидят, боятся, желают, живут… И их она тоже знает — знает много лучше, чем тех, кто до них вышел из тумана, потому что каждого из них она выследила, поймала, пропустила сквозь себя и заточила в картине. Образы — ее образы.
— Бродя среди грязи, нельзя не запачкаться, — тихо говорит Надя за ее спиной. — Каждый раз погружаясь в глубины чужого зла, ты что-то забираешь с собой. Сквозь тебя просеивается тьма — неужели ты думаешь, что это так просто?! Их часть теперь и в тебе — так платил за свой дар Андрей Неволин, такова и твоя плата.
Существа на дороге продолжают двигаться, но уже более беспокойно. Они сбиваются в кучу, их конечности проходят друг сквозь друга, сливаются, сливаются и тела, головы, и остается большая бесформенная радужная масса, беспрестанно дрожащая, пульсирующая, меняющаяся, растягивающаяся то ввысь, то вширь, перетекающая из образа в образ, оплетающаяся руками, лапами, извивающимися змеевидными отростками, запахивающаяся странными, тут же исчезающими одеждами, издающая множество звуков. Иногда в ней появляются звериные морды, иногда лица, знакомые и чужие. Одно лицо задерживается дольше других — желтовато-смуглое, чуть раскосые глаза, красивые, но хищные черты, черная бородка. Слабо вскрикнув, Наташа отшатывается, узнав Андрея Неволина.
— Ничто не исчезает бесследно, — ласково произносит художник. — А уж нам с тобой и навечно не разойтись. Жаль только, что меня здесь так мало, — жаль бесконечно.
Он улыбается и исчезает в месиве наползающих друг на друга лиц. Наташа резко поворачивается к Наде.
— И остатки Дороги тоже?!! Как это могло случиться?!!
Надя, отступая, пожимает плечами.
— Надя, подожди! Не уходи! Это ведь неправда! Это невозможно, Надя!
Пульсирующая масса вдруг с хлюпаньем начинает погружаться в асфальт. Наташа хочет броситься следом за подругой, но не может сдвинуться с места — ее ноги завязли в дороге, которая засасывает их, словно зыбучие пески, тянет и уже добралась до колен.
— Надя!
— Я больше ничего не могу. Я ведь всего лишь образ. Символ. А ты помни, что каждый человек для тебя — это бездна. И однажды ты можешь не только унести в себе ее часть — ты можешь вообще не вернуться. Ты можешь просто исчезнуть.
Надя поворачивается и уходит, пропадает в тумане, который словно проглатывает светловолосую фигурку, а Наташа кричит и пытается выбраться, но дорога затягивает ее в себя, расплавляет ее суть, и она растворяется в сотнях чувств, становится ими, и холодом, и звуком, и цветом, и ничем…
* * *
— Надя!..
Вздрогнув oт негромкого, но неожиданного вскрика, прорезавшего монотонное бормотание в салоне и шум двигателя, один из пассажиров резко сложил газету и недовольно покосился на свою соседку — молодую, хорошо одетую женщину, которая, вцепившись пальцами в подлокотники кресла и слегка привстав, дико озиралась вокруг.
— Вам опять что-то приснилось, — сказал он, не спрашивая, а констатируя факт. Глаза женщины прояснились и, расслабленно осев в кресло, но все еще взбудораженно дыша, она виновато кивнула.
— Да. Простите ради бога. Что-то сегодня… нервы расшатались… да и дорога долгая… укачало слегка, я не очень люблю автобусы…
— Бывает, — пробормотал он, подумав, что объяснений как-то много и дала она их слишком поспешно, точно он ее в чем-то уличил. Соседка чем-то ему не нравилась — с самого начала пути, когда автобус выехал из Краснодара, она вызывала у него смутную, почти неуловимую антипатию. Хотя внешне она была почти в его вкусе — немного выше среднего роста, чуть худощавая, длинноногая, волосы цвета меди уложены в строгую прическу, сейчас немного смявшуюся от сна, накрашена в меру и одежда нормальная — не кричащая и без новомодных закидонов — именно, что видишь женщину в одежде, а не одежду на женщине. И глаза — большие, а главное — карие. Он всегда считал, что коричневый — идеальный цвет для женских глаз. Но с этой было что-то не так, и в этом что-то не так ее внешность растворялась, теряя свою значимость.
— Может, выпьете немного коньяку? — предложил он. — У меня есть. Земляку везу, но, думаю, он поймет, если я налью чуток разволновавшейся девушке.
— Нет, спасибо, — она улыбнулась — немного холодно, отодвинула занавеску и взглянула в окно. При этом по пальцам ее правой руки пробежала быстрая мелкая дрожь, отчего ногти несколько раз стукнули по стеклу. «Наркоманка, — подумал он. — Или нервы совсем вдребезги».
