Да, я действительно видел Роберта, и — странное дело! — хотя я лицезрел его на значительном расстоянии от себя, он в то же время как будто находился рядом со мной. Хоть и не сразу, но я нашел этому объяснение — размеры его тела непонятным образом изменялись в прямой, а не в обратной пропорции, то есть чем больше было разделяющее нас расстояние, тем крупнее были размеры самого Роберта, тогда как в реальной практике удаленность и величина предметов находятся в обратной зависимости. Законы перспективы в данном случае были явно поставлены с ног на голову. И все же более всего я был озадачен даже не пропорциями размеров Роберта и не туманными, расплывчатыми очертаниями его фигуры, а именно той, мягко говоря, аномальной расцветкой его одежды и тела, какую я только что наблюдал во сне.
В один из моментов моего сна усилия голосовых связок Роберта наконец-то оформились в слышимую, хотя и в высшей степени нечленораздельную речь. Голос мальчика звучал настолько глухо и басовито, что первое время я не мог понять из сказанного ровным счетом ничего. Напрягая мозг в тщетных попытках уловить в этом мычании хоть какой-нибудь намек на содержание произносимых слов, я не мог не удивляться столь жуткой невнятности речи Роберта Грандисона; и все же, спустя некоторое время с начала нашего, если так можно выразиться, сеанса связи я стал понемногу различать отдельные слова и фразы, уже первой из которых было достаточно для того, чтобы, с одной стороны, привести мое блуждающее во сне сознание в состояние величайшего возбуждения, а с другой установить с Робертом какие-то наметки телепатического контакта.
Не знаю, как долго вслушивался я в эти отрывистые фразы — наверное, в течение нескольких часов. Странный, отделенный от меня невидимой стеной рассказчик пытался донести до моего сознания суть своего сообщения; боюсь, впрочем, что читатель, неумудренный опытом знакомства с явлениями, выходящими за рамки нашего обычного физического мира, скептически пожмет плечами, пробегая глазами эти строки. Что делать — далеко не каждый может похвастаться познаниями в этой области, равными моим… Во всяком случае, одно обстоятельство особенно порадовало меня — я заметил, что, общаясь со мной, мальчик направлял свой взгляд прямо мне в глаза, а когда я наконец начал понимать его речь, лицо его просветлело и озарилось улыбкой, исполненной благодарности и надежды.
Теперь, переходя к попытке пересказать послание Роберта в словах, понятных обычному человеку, мне придется подбирать их с величайшей осторожностью — слишком трудно поддается определению все то, что связано с этой историей. Я уже говорил о том, что благодаря посетившему меня во сне откровению в сознании моем зафиксировалась совершенно четкая связь, природа коей не позволяла мне постичь ее ранее — связь вихреобразных завитков старинного копенгагенского стекла, из которого было сделано зеркало, с той иллюзией «засасывания», что так удивила и встревожила нас с Робертом в то памятное утро. В конце концов я решил полагаться более на интуицию, нежели на разум, и пришел к твердому мнению, что фантазии Кэррола, изложенные им в истории об Алисе, стали сейчас для Роберта реальной и неотвратимой действительностью. Старинное зеркало и в самом деле обладало способностью засасывать людей в чрево своего внутреннего пространства, в котором, как явствовало из объяснений привидевшегося мне во сне Роберта, нарушались все известные законы, присущие обычному трехмерному пространству. Это было не просто зеркало — это была ловушка, дверь, ведущая к тайникам сознания, что совершенно неведомы обитателям нашего нормального мира и могут быть описаны разве что с опорой на постулаты сверхзапутанных неевклидовых геометрий. И вот каким-то непостижимым образом Роберт Грандисон попал из мира людей в зазеркальное пространство и оказался его пленником.
Следует отметить следующий немаловажный факт: после пробуждения у меня не оставалось ни малейших сомнений в реальности того, что открылось моему сознанию — то есть, я был твердо уверен, что у меня действительно состоялась беседа с потусторонним Робертом и что этот эпизод отнюдь не был навеян моими непрестанными размышлениями об исчезновении мальчика и об оптических странностях старого зеркала. Можно сказать, что эта моя уверенность была в какой-то степени инстинктивной — в том смысле, что я совершенно бессознательно, на уровне инстинкта, воспринимал образы моих сновидений как действительные, подобно тому, как мы воспринимаем повседневные явления окружающего нас мира, нимало не задумываясь над их реальностью. Представленная моему сознанию версия отличалась, мягко говоря, некоторой несопоставимостью с привычной физической картиной мира и происходящими в нем процессами.
Итак, Роберт, будучи совершенно очарован загадкой старинного зеркала, ушел от меня на урок и сидел на нем как на иголках, с нетерпением ожидая того момента, когда можно будет вернуться в мою комнату и предпринять более тщательное исследование предмета, так его заинтересовавшего. Он появился у меня примерно в 2.20 пополудни, когда я был еще в городе. Войдя в комнату и приблизившись к зеркалу на расстояние вытянутой руки, он некоторое время, не отрываясь, смотрел на загадочные, сходящиеся в одной точке завитки, а затем, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, протянул руку к затуманенной поверхности стекла и ткнул кончиками пальцев в самый центр завихрения. Он сделал это помимо своей воли и сразу же почувствовал на себе странное всасывающее действие старого стекла, испытанное им еще утром. И тут же, без какого-либо знака или сигнала, который можно было бы расценить как предостережение, его рука оказалась втянутой внутрь зеркала. Но это было только начало — он почувствовал, что вслед за рукой зеркало втягивает и его самого. Сопротивляться этому дьявольскому втягиванию Роберт не мог — его тело вдруг пронзила адская, совершенно нестерпимая боль, которая отпустила его лишь тогда, когда он полностью оказался внутри стекла.
С первых же секунд он почувствовал себя так, словно только что родился. Обычные, повседневные телодвижения не то что были затруднены — нет, ему вообще пришлось заново осваивать их, в том числе такие элементарные действия, как ходьба, движения корпусом, повороты головы. Собственное тело казалось ему чужим и нелепым нагромождением ненужных, беспомощных органов. Впрочем, довольно скоро ему удалось добиться согласованных движений рук, ног и туловища. Гораздо хуже дело обстояло с речью, и это неудивительно, ибо при работе речевого аппарата одновременно действует множество различных систем человеческого организма.
