— Мы знаем, чего ты ожидал, — перебил его сенобит. — И во всей глубине представляем себе природу твоего желания. Оно нам хорошо знакомо.
Фрэнк скрипнул зубами.
— Выходит, — сказал он, — вам известны мои желания? И вы можете предоставить мне… эти удовольствия?
Лицо существа исказилось, верхняя губа завернулась к носу, его улыбка напоминала оскал бабуина.
— Но несколько не в той форме, как ты это себе рисуешь, — прозвучал ответ.
Фрэнк пытался было возразить, однако существо вскинуло руку, призывая его к молчанию.
— Существуют пределы нервного восприятия, — сказало оно. — Пороги, за которые твое воображение, каким бы распаленным оно ни было, не в состоянии проникнуть.
— Да?..
— Да, да. О, это совершенно очевидно. Твоя драгоценная, так лелеемая похоть — детский лепет в сравнении с тем, что можем подарить тебе мы.
— Так ты готов попробовать? — спросил второй сенобит.
Фрэнк покосился на шрамы и крючки сенобитов. На какой-то миг он снова лишился дара речи.
— Готов или нет?
Там, за стенами, на улице вскоре должен был пробудиться мир. Из окна своей комнатенки Фрэнк не раз наблюдал за признаками этого пробуждения, готовясь к очередному туру бесплодных попыток, к очередным неудачам. И он знал, знал, что там, за окном, не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Сплошная тщета, все суета. Страсти не было, были только внезапные приступы вожделения, которые так же внезапно сменяло безразличие. Однако он нашел способ утолить свою страсть. И если ради этого ему придется последовать загадочным ритуалам, практикуемым этими существами, что ж, такова цена мечты. А за исполнение своей мечты он согласен был заплатить любую цену.
— Я готов, — сказал он.
— Назад пути нет. Ты это понимаешь?
— Я готов.
И тут они приподняли завесу.
Фрэнк услышал, как скрипнула отворяемая дверь, и, обернувшись, увидел, что привычный мир, ранее располагавшийся за порогом, вдруг куда-то исчез, сменившись жуткой тьмой, той самой, из которой вышли члены Ордена. Он перевел взгляд на сенобитов, пытаясь понять, что последует дальше. Но они исчезли. Впрочем, не совсем, остались кое-какие признаки их недавнего присутствия. Сенобиты забрали с собой все цветы, оставив дощатый пол голым, а символы и знаки, развешанные на стенах, почернели, словно под воздействием какого-то сильного, но невидимого пламени. И еще остался их запах. Такой едкий и горький, что, казалось, ноздри вот-вот начнут кровоточить.
Но запах гари был только началом. Фрэнк тут же уловил в воздухе еще с полдюжины ароматов. Сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно усилились. Томительный аромат увядших цветов, резкий привкус потолочной краски и клейкая вонь древесной смолы, выделяемой досками пола, — все эти запахи моментально заполнили комнату.
Из царившей за дверью тьмы резко пахнуло тем жутким ароматом, что способны породить сотни тысяч птиц.
Фрэнк прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов, но от кончиков пальцев так противно пахло потом, что у него даже голова закружилась. Возможно, его стошнило бы, если б вся нервная система, от вкусовых сосочков на языке до нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то нового, необычного.
Похоже, что теперь он способен осязать и чувствовать все — вплоть до пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губы, каждое морганье век — глаза. Глотку обжигал привкус желчи; волоконце мяса, застрявшее между зубами, вызывало легкий спазм в теле, выделив на язык остатки соуса.
И слух тоже необычайно обострился. Голова полнилась тысячью звуков, и некоторые из них производил он сам. Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание в кишечнике — громом. Но были и другие бесчисленные звуки, атаковавшие его откуда-то извне. Громкие сердитые голоса, любовный шепот, рев, бренчание, треск, обрывки песен, чей-то плач.
Выходит, он теперь слышит весь мир? Слышит утро, входящее в тысячи домов? Правда, он мало что мог разобрать в этой лавине звуков, какофония лишала его возможности как-то разделять и анализировать их значение.
Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он и не предполагал, что глаза способны доставлять такие муки, — он, который думал, будто ничто в мире уже не способно его удивить. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду — зрелище!
Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки — невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу шевельнулся клещ на отрубленной голубиной голове и подмигнул, перехватив человеческий взгляд. Слишком уж много всего! Слишком!
Потрясенный, Фрэнк зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, «внутри» тоже существовали зрелища — воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность с такой силой ударили по нервам, что едва не лишили его способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное — было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще. Волна ощущений захлестнула его с головой, целая жизнь была прожита в одно мгновение, выписана умелой рукой на коре его головного мозга, воспоминания разрывали его на части, заставляя вспоминать.
Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, мир, расположенный снаружи, за пределами его разума, — комната и птицы, там, за дверью, — все это, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могло сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. «Уж лучше я вернусь», — подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, похоже, навсегда.
Он вспомнил о сенобитах, об их крючках и цепях. Неужели и над ним провели подобную операцию, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний?
Испугавшись, что вот-вот сойдет с ума, он начал взывать о помощи, хотя вовсе не был уверен, что сенобиты по-прежнему рядом и слышат его.
— Почему? — воскликнул он. — Почему вы сделали это со мной?
Отголосок слов гулким эхом прогремел в ушах, но он уже почти ничего не чувствовал. Из прошлого поднимались все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие.
