А теперь ты захочешь узнать, для чего я пишу тебе обо всем этом? Мне приходится так поступать, потому что это имеет отношение к еще одному нелепому вздору (как ты непременно выразишься), который в моем теперешнем состоянии я должен записать. Я собираюсь изложить свой сон, именно так, сэр, и должен сказать, это один из самых странных снов, какие мне снились. Содержится ли в нем что-либо помимо того, что могла навеять беседа со старьевщиком и исчезновение дяди Генри? Судить тебе. Я сейчас недостаточно хладнокровен и рассудителен.
Сон начался с того, что как бы раздвинулся занавес, и я обнаружил, что сижу на своем месте в зрительном зале (не знаю, в помещении или на открытом воздухе). По обе стороны от меня были люди, всего несколько человек. Я их не узнал, да и не особенно о них думал. Они сидели молча, неподвижно глядя прямо перед собой, и, насколько мне помнится, были мрачными. Прямо передо мной был занавес с персонажами спектакля: черные фигуры на красновато-желтом фоне. Вокруг него была темнота, но спереди он был хорошо освещен. Я напряженно ждал: вот сейчас зазвучат свирели и послышится ритмичное постукивание. Вместо этого вдруг раздался чудовищный – я не могу подобрать другого слова – чудовищный удар колокола откуда-то сзади. Не знаю, далеко ли от меня находился этот колокол. Маленький занавес взвился, и представление началось.
Кажется, кто-то пытался переписать Панча, сделав из него серьезную трагическую пьесу. Кто бы это ни был, спектакль пришелся бы ему по душе. В главном герое было что-то сатанинское. Он по-разному нападал на своих жертв. Кого-то из них поджидал в засаде, и его ужасное из-желта-бледное лицо, выглядывавшее из-за кулис, заставило меня вспомнить Вампира из мерзкого этюда Фюзели.[4] С другими Панч был вежлив и подобострастен, особенно он подлизывался к несчастному Иностранцу, который только и мог сказать: «Шаллабала». Правда, я не улавливал, что говорит сам Панч. Но я страшился того момента, когда жертвы гибнут – одна за другой. Стук палки, обрушивающейся им на голову, который обычно приводил меня в восторг, теперь был ужасен, словно кости ломали по-настоящему, а жертвы, лежа на земле, дергались в конвульсиях и дрыгали ногами. Младенец – я чувствую, как нелепо все это звучит, – был живой. Панч свернул ему шею, и если его всхлипы и писк не были реальными, значит, я ничего не смыслю в реальности.
После каждого преступления на сцене становилось все темнее, так что, наконец, одну жертву убивали в полной темноте, причем довольно долго, и я ее совсем не видел. Со сцены доносились затрудненное дыхание и какие-то кошмарные приглушенные звуки. После этого появился Панч и, усевшись на ступеньку, принялся обмахиваться веером. Он взглянул на свои окровавленные ботинки и, склонив голову набок, так гнусно захихикал, что кто-то из зрителей со мной рядом закрыл лицо руками, да я бы и сам с радостью сделал это. Между тем сцена за спиной у Панча осветилась, но появился не фасад дома, как обычно бывает в этих спектаклях, а нечто более изысканное: роща и пологий склон холма. Светила очень натуральная луна, я бы даже сказал, настоящая. Над этим пейзажем медленно поднималось что-то, оказавшееся человеческой фигурой, с чем-то непонятным на голове. Она начала красться или, вернее, подползать к Панчу, который все еще сидел к ней спиной. К этому времени исчезла всякая иллюзия, будто это кукольное представление (правда, в тот момент эта мысль не пришла мне в голову). Панч оставался Панчем, но, как и прочие персонажи, в каком-то смысле стал живым существом, и оба персонажа на сцене двигались самостоятельно.
Когда я перевел взгляд на Панча, он все еще сидел, размышляя о своих мерзких подвигах. Однако в следующую минуту, вероятно, что-то привлекло его внимание, и он, резко выпрямившись, обернулся и увидел того, кто был уже почти рядом. И тут Панч явно пришел в ужас. Схватив свою палку, он устремился к лесу, едва успев ускользнуть от руки преследователя, внезапно протянувшейся, чтобы его схватить. Мне трудно выразить словами отвращение, которое я испытал, разглядев преследователя. Это была коренастая фигура в черном, с воротника спускались две белые полоски, какие носят англиканские священники. Головы не было видно: на нее был надет белесый мешок.
Началась погоня, которая длилась бесконечно, то среди деревьев, то по полю на холме. Порой обе фигуры на несколько секунд скрывались из виду, и лишь по каким-то неотчетливым звукам можно было судить, что они все еще бегут. Наконец наступил момент, когда Панч, окончательно выбившийся из сил, шатаясь, вышел из-за кулис и рухнул на землю среди деревьев. Вскоре показался и его преследователь и начал озираться по сторонам. Заметив наконец лежащую фигуру, он тоже бросился на землю, спиной к зрителям и, быстрым движением сорвав с головы мешок, приблизил свое лицо к лицу Панча. И в тот же миг все потонуло во мраке.
Раздался громкий протяжный вопль, от которого кровь застыла в жилах, и, пробудившись, я обнаружил, что прямо в лицо мне смотрит – кто бы ты думал? – большая сова, сидевшая на моем подоконнике, напротив изножья кровати, подняв крылья, словно две руки. Я встретился со свирепым взглядом ее желтых глаз, и она улетела. И тут я услышал чудовищный удар колокола. Ты скажешь, что это били часы на церковной башне, но я так не думаю. После этого я окончательно проснулся.
Все это случилось в последние полчаса. Я понял, что вряд ли засну, поэтому встал, накинул что-то из одежды, чтобы не замерзнуть, и пишу тебе этот вздор в первые часы рождественского дня. Не упустил ли я что-нибудь? Ах да! Не было никакого пса Тоби, а фамилии на палатке Панча и Джуди были Кидман и Гэллоп, то есть определенно не те, которые советовал мне высматривать старьевщик.
Сейчас, как мне кажется, я смогу заснуть, поэтому запечатываю письмо облаткой.
Мой дорогой Роберт!
Все кончено. Тело найдено. Я не прошу прощения за то, что не сообщил эту новость с последней вечерней почтой, по той простой причине, что не был в состоянии водить пером по бумаге. События, сопровождавшие обнаружение тела, настолько выбили меня из колеи, что мне необходим был ночной отдых, прежде чем я смог посмотреть в лицо фактам. Теперь я могу представить тебе описание того дня – самого странного рождественского дня, какой выдался в моей жизни.
Первый инцидент был не очень серьезный. Насколько я понимаю, мистер Боу-мен отлично справил сочельник и сегодня был склонен ко всем придираться. Во всяком случае, поднялся он не очень рано, и, судя по тому, что я услышал, ни слуги, ни служанки не могли ему угодить. Последних он даже довел до слез. И я не уверен, что мистеру Боумену удалось сохранить самообладание, приличествующее мужчине. Когда я сошел вниз, он поздравил меня с Рождеством надтреснутым голосом, а несколько позже, нанеся бесцеремонный визит за завтраком, был отнюдь не жизнерадостен. Я бы даже сказал, что в его взглядах на жизнь было что-то байроническое.
