– Не знаю, согласитесь ли вы со мной, сэр, – сказал он, – но с каждым разом Рождество радует меня все меньше и меньше. Возьмем, к примеру, то, что находится сейчас прямо перед моими глазами. Моя служанка Элиза работает у меня уже целых пятнадцать лет. Я считал, что могу положиться на Элизу – и вот вам, пожалуйста! В рождественское утро – вы только подумайте! – когда звонят колокола, в это самое утро – как будто за нами не следит Провидение! – эта девушка кладет на стол, за которым вы завтракаете, кладет – да-да, сыр… – Он увидел, что я собираюсь заговорить, и махнул рукой. – Вы, конечно, можете возразить: «Да, мистер Боумен, но вы же убрали сыр и заперли его в буфет», что я действительно сделал, и вот у меня ключ. Все это так, сэр, но мне-то каково от этого поступка? Не будет преувеличением сказать, что у меня просто земля уходит из-под ног. Однако, когда я так и сказал Элизе, причем, уверяю вас, не резко, а всего лишь твердо, что же я услышал в ответ? «О, – говорит она, – но ведь не случилось ничего страшного». И это оскорбило меня, сэр, вот и все, что я могу сказать. Да, оскорбило, и мне даже не хочется сейчас об этом думать.
Последовала гнетущая пауза, и я отважился произнести что-то вроде: «Да, очень досадно», а затем спросил, в котором часу начнется церковная служба.
– В одиннадцать часов, – ответил мистер Боумен с тяжелым вздохом. – О, вы не услышите от бедного мистера Лукаса такой проповеди, как от нашего бедного пастора. У нас ним могли быть маленькие разногласия, да и бывали, и тем печальнее…
Я видел, что ему потребуется немалое усилие, чтобы не затронуть тему злополучного бочонка пива, но он сделал это усилие:
– Но вот что я скажу: я в жизни не встречал лучшего проповедника, а также человека, который крепче бы держался за свои права, или за то, что он считал своими правами. Впрочем, теперь это праздный вопрос. Некоторые могли бы спросить: «Был ли он красноречив?» Я бы ответил так: «Наверно, у вас больше прав судить о вашем собственном дяде, нежели у меня». Другие могли бы спросить: «Держал ли он в руках свою паству?» И я опять-таки отвечу: «Это зависит от точки зрения». Но, как я уже говорил… да, Элиза, моя девочка, иду… в одиннадцать часов, сэр, и спросите, где скамья «Королевской головы».
Думаю, все это время Элиза стояла за дверью, и я учту это, когда буду давать ей чаевые.
Следующий эпизод имел место в церкви. Перед мистером Лукасом стояла трудная задача: воздать должное христианским чувствам, а также тревоге и печали, которые, что бы ни говорил мистер Боумен, явно преобладали у паствы. Думаю, он не сумел оказаться на высоте положения. Мне было как-то не по себе. Орган дважды замолкал во время рождественского гимна, а теноровый колокол, вероятно по небрежности звонарей, тихонько звякал примерно раз в минуту на протяжении всей проповеди. Причетник послал кого-то наверх с этим разобраться, но, по-видимому, тот не смог ничего сделать. Я был рад, когда служба закончилась. Перед богослужением тоже было странное происшествие. Я пришел довольно рано и столкнулся с двумя мужчинами, которые уносили приходскую подставку для гроба обратно на ее место под башней. Судя по тому, что я случайно уловил из их разговора, ее принес в церковь по ошибке кто-то, сейчас отсутствующий. Я заметил так же, как причетник поспешно сворачивал бархатный покров для гроба, проеденный молью, – неподходящее зрелище для рождественского дня.
Вскоре после посещения церкви я пообедал и, не имея желания никуда выходить, устроился в зале у камина с последним выпуском «Пиквика», который откладывал уже несколько дней. Я подумал, что, конечно же, не усну, читая его, но оказался ничуть не лучше нашего друга Смита. Примерно в половине третьего меня разбудили пронзительный свист, смех и говор на рыночной площади. Это были Панч и Джуди – несомненно, то самое представление, которое видел мой старьевщик в У… Я не знал, то ли радоваться, то ли нет: мне очень живо припомнился неприятный сон. Но, как бы то ни было, я решил посмотреть спектакль и послал Элизу с кроной для исполнителей и просьбой, чтобы, если можно, они дали представление перед моим окном. Спектакль был новый и очень остроумный. Вряд ли нужно тебе говорить, что фамилии владельцев были итальянские: Фореста и Кальпижди. Как я и ожидал, был тут и пес Тоби. Здесь собрался весь городок Б…, но зрители не заслоняли от меня сцену, потому что я находился на втором этаже у большого окна, в каких-нибудь десяти ярдах от театра.
Пьеса началась, когда церковные часы пробили без четверти три. Она и в самом деле была очень хороша, и вскоре я с облегчением обнаружил, что отвращение к атакам Панча на его невезучих посетителей, внушенное мне сном, прошло без следа. Я смеялся над гибелью Иностранца, Тюремщика, Бидла и даже младенца. Единственным недостатком представления было то, что пес Тоби вдруг начал невпопад завывать. Наверно, что-то его расстроило, что-то серьезное, так как он вдруг удивительно уныло завыл, спрыгнул со ступенек и, припустив по рыночной площади, скрылся в переулке. Вероятно, кукольники решили, что нет смысла за ним бежать, и пес сам вернется вечером. Представление продолжалось. Панч добросовестно разделался с Джуди, да и со всеми, кто появлялся на сцене, а затем наступил момент, когда воздвигли виселицу, и должна была начаться великолепная сцена с мистером Кечем.[5] И тут произошло событие, смысл которого я пока что не в силах до конца осознать. Ты присутствовал при казни и знаешь, как выглядит голова осужденного в капюшоне, наверное, тебе, как и мне, не хочется об этом думать, но я вынужден напомнить. Именно такую голову я увидел с высоты своего второго этажа внутри кукольного театра. Но публика увидела ее не сразу. Я ожидал, что эта голова предстанет на всеобщее обозрение, но вместо этого медленно возникло лицо, выражавшее неописуемый ужас. Казалось, этого человека со связанными руками насильно поднимали к маленькой виселице на сцене. Я видел лишь голову в капюшоне у него за спиной. Потом раздался крик, и что-то затрещало. Весь кукольный театр опрокинулся. Среди обломков были видны дрыгающие ноги. Затем две фигуры (так утверждали некоторые, но лично я увидел лишь одну) промчались с огромной скоростью через рыночную площадь и исчезли на тропинке, ведущей в поля.
Конечно, все пустились в погоню. Я последовал за ними, но темп был такой убийственный, что очень немногие стали свидетелями трагедии. Это случилось в меловом карьере: ничего перед собой не видя на бегу, этот человек туда свалился и сломал шею. Другого искали повсюду, пока мне не пришло в голову спросить: а покидал ли он рыночную площадь? Сначала никто в этом не усомнился, но когда мы вернулись, чтобы удостовериться, то увидели этого человека. Он лежал мертвый под обломками кукольного театра.
