— Спасибо, — сказала она, — до свидания.
— Не болейте! Ивану Карловичу привет!
— Непременно!
Они ушли. Овчар устал и тяжело переставлял ноги.
— Это ветеринар, — сказала девочка, как бы извиняясь, и показала глазами на свою собаку.
— Вот Колчак… — почему-то сказал Блюм, сам себе вдруг напомнив свою маразматически-альцгеймерскую бабушку, — вешал на фонарных столбах. Ветеринаров, наверное, тоже вешал. И, может быть, правильно делал.
— Не надо, — сказала Ганя, — не надо.
Снег валил теперь хлопьями. Ганины вьющиеся темные волосы закурчавились от снега еще сильнее.
— Простудишься, — сказал Митя.
— Черта лысого, — ответила она, — хочешь, я покажу тебе снежного ангела?
— Да.
Она выбрала ровное место на дороге, где снега было уже на четверть, и мягко упала прямо на спину, расставив руки крестом. Потом она помахала на снегу руками вверх-вниз. Блюм встал перед ней на колени, нагнулся и поцеловал в губы. Он увидел ее открытые темные глаза.
— Ты что-нибудь почувствовал? — спросила Ганя.
— Смолистый привкус тропиков, — ответил он.
— И все?
Митя задумался, как ответить?
— Ты здесь что-нибудь почувствовал? — она ткнула его кулаком в живот.
— Сердцебиение, тахикардия.
— Это всё физиология.
— А может быть не все?
Мухтар медленно ревниво втиснулся между ними. Лизнул Ганю в нос. Они сидели на снегу, с двух сторон обняв старика Мухтара. Снег кружился в свете фонарей.
— Вот, — сказала она, — снежный ангел Энгельгардт.
На снегу остался немного помятый отпечаток ангела.
Домой шли торжественно и молча.
— Мы идем как на казнь, — сказала она.
— Все так. Это жизнь. Мы обречены.
— Молчи, — мягко и не обидно сказала она, — ты ничего не понимаешь. Не говори.
— Хочешь еще раз меня увидеть? — спросила Ганя у подъезда.
— Да.
— Послезавтра у Скобельциных праздник. Я тебя приглашаю. Встречаемся… – она повертела головой, — встречаемся, — она ткнула пальцем, — шестого числа у трансформаторной будки в восемь утра. Я буду в черном. Не проспи.
Он попытался ее обнять. Она положила теплую ладонь на его лицо, и отстранила от себя. Он поцеловал ладонь.
— Просьба, — сказала Ганя.
— Не целовать?
— Не то. Я войду в подъезд. Не ломись за мной как ненормальный. Захожу я, потом ты. Понял, Блюм?
— Понял, Энгельгардт.
— Мухтар, домой! — она, как всегда, открыла дверь наизнанку. Стоя в дверях, прокричала:
— В восемь! — и скрылась. Было слышно, как лязгнула дверь лифта, и загудел мотор.
Блюм подошел к двери подъезда, открыл ее в свою обычную сторону. Вошел. Пол был сухим. Ни ее следов, ни следов Мухтара, тишина. Старый лифт за пыльной зеленой сеткой стоял на первом этаже. Пахло жареным луком и кошками.
Митя снова оказался один. Пытался понять, в какой квартире живет Ганя. Припоминал всех соседей, каких мог вспомнить. Остался в недоумении. Исследовал дворницкое хранилище метел и лопат, куда девочка с собакой могли, по его мнению, спрятаться. Идея с метлами оказалась абсурдной. Тупо стал подниматься по лестнице, размышляя о галлюцинациях и привидениях. Увидел собачью шерсть на заснеженном рукаве куртки. Наверху грохнула чья-то дверь, рассыпалось по ступенькам шаркающее эхо шагов. Сердце Блюма рванулось, но зря: это был Петька Повидла, вышедший покурить: в кальсонах цвета антик и с пачкой «Пегаса» в татуированной руке.
— Повидла, привет. «Ты не знаешь, где живет девчонка с овчаркой?» — хотел спросить Блюм, но постеснялся, потому что… «Потому что, что?» — думал он, доставая ключи.Он не знал, чем себя занять и куда себя деть. Он смотрел в окно, видел снег и пустой двор, в то же время не видя ничего. Отрешенно разглядывал в прихожей старую электропроводку на изоляторах, узор трещин на обоях и штукатурке, корешки книг, сучки на дубовом паркете и лыжи, вечно стоящие в углу. А видел он перед собою только темные глаза Гани Энгельгардт. И как ни старался, мог он в них разглядеть лишь слабую искру любопытства, научный интерес лаборанта, замыкающего электрическую цепь, когда электроды приделаны к обезглавленной лягушке. «А я?» — неопределенно спрашивал Митя самого себя, и снова не находил себе места и не находил ответа. «Как перед казнью, — думал он, считая время до встречи с ней, — вот у приговоренного к смерти остаются, скажем, сутки. И мог бы прожить их нормально, а оказывается, что псу под хвост». Он покружил по квартире, остановился на кухне, смолол кофе. Зажег газ неудобными спичками из кафе «Боливар», где Боливар был похож на Багратиона. Выпил чашку кофе. Понял, уже когда выпил, что забыл почувствовать вкус.
А потом приходят разные
Говорят: посуда грязная…
Сунул чашку под ледяную воду. На кухне проснулась жирная муха и улетела в комнату. «Муха зимой — к покойнику», — подумал Блюм и полез за пневматической винтовкой в кладовку. (Велосипеды, довоенный фотоувеличитель, тулуп норвежского пограничника и ненужные теперь уже пачки журналов «Иностранная литература»). Вынул винтовку из чехла. Потом гонялся за мухой и стрелял жеваной бумагой. Бдынь! Бдынь! Убил ее возле дядькиного шкафа — мокрое пятно и лапки по краям.
В шкафу Кирилла Сергеевича стояли три бутылки виски времен короля Якова, невнятные альбомы Ватто, Буше и Фрагонара. Вообще всякий хлам по восемнадцатому веку. «Вот бюст известного Марата, работы, ежели припомню, Мирабо…» Фотография маленького Блюма в Кёльне. Beatles SongBook, Manet. Мане — это понятно, Мертвый матадор. Сароян, Бабель, Довлатов. Азбуки-классики. Оден, Бродский, Лосев. «Три поросенка». Ротов, Мигунов, Семенов, Карлов. «В долинах Рингваака». Неожиданный Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского». «Что, у Достоевского были проблемы с поэтикой?» — подумал Митя, доставая папки с листами рисунков и гравюр. «Ага, вот. Последняя дядькина торговая тема: художники-любители восемнадцатого века. Разительная непосредственность и смелость замысла. Относительная дешевизна и экстравагантность».
Зная, что ему надо потратить как можно больше времени, и с четырехлетнего возраста, когда его забрали из детского дома, приученный к правильному обращению со старыми вещами, Блюм пошел убирать винтовку и помыл руки.
Положил папку с рисунками на стол, зажег лампу. Развязал тесемочки. Вдохнул запах старой бумаги. Вот они. Не слишком-то бережно их Кирилл Сергеевич и хранил. Отломанный уголок от какого-то листа. Вот они, неведомые шедевры неведомых служителей Феба.
Крестьянские дети, играющие с петухом. Гравюра. Честно сделано. Видно, что петух, петушиный хвост и лапы со шпорами интересовали гравера несравненно более, чем дети.
