Не было ни будки, ни двора, ни Москвы… Тишина… Вековые липы, кресты под снегом, старые венки. Косогор кладбища, за оградой белое поле, простор, поворот черной быстрой реки среди сивого бурьяна и ветел. Крыши деревни за пригорком. Ползущая точка машины вдалеке, возле леса. Ныряющий полет сороки.
Баранка руля, обмотанная синей изоляцией. На капоте мерзлые листья, припорошенные снегом.
— Знаете, Митя, — сказала Ганя и тронула его за плечо, — если бы вы посмотрели хоть раз на меня такими чудесными удивленными глазами, какими вы смотрите сейчас на могильные памятники и серенький пейзаж окраины Торжка…
— Не надо сцен ревности…
— Joe le taxi…У тебя была когда-нибудь девушка, возившая тебя на кладбище на ЗИЛе-130?
— Ты первая.
— Спасибо, ты очень галантен.
— Это портал?
— Начитался фантастики. Какой тебе портал? Это «ЗИЛ». А был «Москвич».
— Махнули не глядя. Мы могли бы попасть в ДТП, а у тебя прав нет.
Они спрыгнули на утоптанный снег. Их уже ждали. За деревьями, оградами и несколькими надгробиями каких-то недавно убитых бандитов стояла по-африкански жизнерадостная толпа человек в двадцать-тридцать.
Неизбежные в таких случаях бабки, слетающиеся на запах свежеразрытой земли. Поджатые вурдалачестые губки в красной помаде и истерическая скорбь в глазах с жаждой гнусности и скандала. Платки с изображением восточного огурца, либо цветов. Подсолнечная шелуха на снегу.
Толстая девочка, застрявшая головой в прутьях могильной ограды.
Оркестранты, которых били в детстве, случись им произнести слова «бескорыстие» или «трезвость».
Человек в мохеровом кепи и клеенчатой тетрадью в руке. Поэт?
Тощая кладбищенская алкоголичка с папиросой. В трикотажных брючках-клёш. Со стремительной походкой и нервным отдергиванием ступней от земли, как будто ей по ногам стреляет из кольта герой вестерна.
Тут же рядом явный американец с улыбкой до ушей, в шляпе и клетчатой байковой куртке. Кольт где-то спрятан. Его жена — приличная дама с хорошо стриженой сединой и ручным хорьком за пазухой. Их взрослая дочь, успешно победившая прыщи.
Смеющийся гигант в волчьей шубе.
Черные парижские пальто нараспашку, красные шарфики, белые сорочки без галстуков. Средиземноморский загар.
Несколько черных морских шинелей. Не нараспашку. Шарфики белые. Фуражки, опять же, черные. Желтые рукоятки кортиков. Уверенность в себе, как у торпедных крейсеров.
Роковая грузинская девушка, прямая как палка. В мягких солдатских сапогах невероятной дороговизны. Глаза лани.
Чудесным образом — треугольные шляпы и плащи до пят.
Зелено-золотой батюшка. Махры люрекса на рясе. Немного смущен и растроган. Смахивает слезу. Улыбается.
На двух табуретах гроб. Белый и длинный. Не видно, кто лежит.
Смех. Женщина с русалочьими глазами стреляет в воздух из охотничьего ружья. Бд-жжж! Вороны срываются с ветвей, падает снег клоками. «Мария Аполлинарьевна умерла», «Баба Маня умерла, царство ей небесное», «Слава тебе, Господи, наконец-то», «Наша Фея Карабосс помереть изволила, спасибо ей». «Детки! Ганя, привет! Рады вас видеть! Что же папенька не приехали?» «Здравствуйте! Поздравляю!» Имена, лица. «Очень приятно». Скобельцин, Волков, Штуц, Михайловы. Русалке поднесли еще патронов: Бах! Бах! — эхо по деревьям. Отец диакон тащит ведро в облаке пара. Кружки в пакетах. Горячий пунш в ведре поджигают, синее пламя охватывает его целиком. Снег тает под ним. «Так погребали они конеборного Гектора тело».vi «За Фею Карабосс, за Бабу Маню!» «Ура!» Бах! Бах!
Бабки в платках завыли, но неудачно. Русалка Катя шарахнула.
Бах! Бах! Тлеющие пыжи падали с небес. «…от смерти к жизни, и от земли к небеси…» «Да налейте ей пунша в стволы! Пусть перестанет палить!» «Не мешай Кате стрелять! Что тебе в том! Стрельни, Катенька, стрельни. Нажми курочек!» Бах! Бах! «Перестань, ты оглушила меня совсем!» «Пацифист недобитый!» «Ничто нам не урон, и смерть — приобретение» Бах! «А она вправду умерла?» «Иди, потрогай!» «Мертвая, как селедка» «Вот счастье» «А вскрытие делали?» «Катя!!!» Бд-жжж! Бд-жжж! «И остави нам долги наша, яко и мы оставляем…» Бд-жжж! Бд-жжж! «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». «Заряжай!» «Прилетел в Стокгольм, Миша звонит: Фея Карабосс издохла!» «Не лезь к Тамаре! Тамрико, иди сюда, я тебя поцелую!» «Блюм, дорогой! За тебя! Будь здоров! Давай!» «Молодец!» «За Фею Карабосс!» «Маслинку возьми» «Да делали ей вскрытие, делали!» «Ха-ха-ха!» «Сам Алишер Мансурович прилетал» «В Торжке аэропорт?» «Ибрагим Ганнибалович» Бд-жжж! «Чертова баба!» «И что?» «Ничего: от старости. Таблеточек перебрала. Так, микроинфаркты, поджелудочная железа не очень была» «Ненаучно» «Ей столько лет. Что ненаучного? А вся эта история, это что — научно?» Бд-жжж! Бд-жжж! «Я ехала домой. Двурогая луна…» «Какой ты всё-таки гад» «Далекий благовест…» «Как живется в сопредельных сатрапиях?» «Заутреннего звона» «За Скобельциных! За мичмана» «Господи, помилуй» «Без числа согреших, Господи, помилуй и прости…» «Прошла жизнь…»
Жизнь и так-то не пастила
Даже близко,
Так еще коза померла,
Звали Лизка.
Бд-жжж!!! Бд-жжж!!! «Перчатки потерял» «Орешков возьми» «А не пора ли ее похоронить?» «Кого?» «За Бабу Маню!» «За нее, за старую сволочь!» «Прости ей прегрешения вольные и невольные». Треуголки двинулись ко гробу, чертя палашами борозды на твердом снегу. Толстая девочка, освобожденная из плена, пинала ногами стреляные гильзы. Оркестр грянул «Амурские волны» и заглушил всех. Батюшка плакал. Его утешали морской офицер, отобравший у него кадило, и Тамрико. «Прощай, Баба Маня, старая карга!» «Прощай!» — люди подходили, улыбались, целовали покойницу в лоб. Бабки решили, что пора всплакнуть, но на них рявкнули. Бабки заткнулись.
Митя был счастлив. Кладбище чуть покачивалось перед ним. Он держал за руку Энгельгардт, не желая отпускать ее руки никогда. Она прислонилась к нему плечом.
— Ах, Митя… Дурачок.
— Да. Не больно-то умен.
«Пора!» «Где молоток и гвозди?» «А вот, упали. Туточки они!» «Нельзя же так!» «Что нельзя?» Бд-жжж! «Опять!» «Мария Аполлинарьевна любила выпить. Надо положить ей с собой!» «Не превращайте похороны в языческий шабаш!» «Пошел к черту!» «Я вызову тебя на дуэль» «В нынешних изменившихся обстоятельствах звучит как угроза» «Гааа-спада!» Раздобыли две огромные пластиковые бутыли из-под минеральной воды. Наполнили пуншем. Залили саван вином. Плеснули еще и подожгли. Гроб пылал изнутри. «Лучше гореть в пунше, чем в аду!» «Потушите Бабу Маню» Пламя сбили, присыпали снежком.
Заколотили, наконец, гроб. Кинули в глубокую могилу старые медяки царской чеканки. Веревки, опускание в яму. Краткая борьба с поэтом, желавшим прочитать стихи. «Не-е па-а-кида-ай меня, весна»… — Кате надоело стрелять, теперь она поет.
