Глава 2. Епископ-искуситель
Глупо избегать искушений, против которых всё равно не можешь устоять.
Оскар Уайльд.
Теперь Донован почему-то испугался. Ему показалось, что он вёл себя совершенно непростительно: вместо того, чтобы выказать интерес к поручению епископа, сразу заговорить о витражах, показать свои наработки и офорты, он, как глупец, вытаращился на чужой гроб! Он словно забыл, насколько важно для него получить этот заказ!
Донован ругал себя последними словами.
Однако епископ, казалось, не заметил его оплошности. Корнтуэйт спокойно отвёл его в правый неф, рассказал о планах ремонта, замене витражей, посмотрел его рисунки. В папке лежали ещё несколько чистых листов, и епископ неожиданно спросил, есть ли у него с собой сангина или итальянский карандаш? Да, они всегда были в кармане сюртука. Чарльз торопливо достал пачку сангины. Он ждал, что ему укажут на необходимость изменений в офортах и приготовился выслушать замечания. Но Корнтуэйт ткнул пальцем в чистый лист бумаги и приказал:
— Нарисуйте покойника.
Чарльз вздрогнул. Он не ожидал этих слов, был изумлен, но при этом испытал странное волнение, то блаженное томление творца, когда мелок сангины становится продолжением руки, а рука Святым Духом движется по бумаге. Он и сам, покинув храм, писал бы этот лик, пытался бы отразить его в сангине, сепии, бистре, итальянском карандаше, угле и, конечно же, масле. Донован даже мысленно примерял уже оттенки смешения цинковых белил с кроном, массикотом и кадмиевой желтью, с реальгаром и кельнской умброй. Он видел тот алавастровый оттенок бледной кожи, но пока не знал, как передать затемнения впадин на щеках — добавлением ли vert-de-gris, серо-зеленого оттенка, или vert-de-pеche, зелени персика?
…Сангина оставляла на листе мягкие мазки тёплого рыже-коричневого цвета, и мёртвое лицо оживало в них, согревалось. Потом Донован напрягся и остановил скользящую по бумаге руку.
— Какого цвета были его глаза? — этот вопрос был продиктован каким-то непонятным самому живописцу любопытством: ведь в сангине цвет неотразим.
— Тёмный смарагд, вер-гинье, — ответил епископ. Донован не удивился: ещё в Лондоне Корнтуэйт сказал ему, что когда-то учился живописи. — Но рисуйте именно мёртвого, как вы его увидели.
Через пять минут работа была закончена. Чарльз отстранился от листа. Да, память не подвела, пропорции схвачены безупречно, так же совершенен абрис лица и тонких скул, но теперь мертвый казался спящим. Корнтуэйт тоже смотрел на лист, нахмурясь, выпятив нижнюю губу, отчего его лицо обрело гневное и несколько брезгливое выражение.
Однако слова епископа контрастировали с его недовольным видом.
— Пред тем, как послать вам приглашение, Донован, я навёл о вас справки в Академии. Люди, с чьем мнением стоит считаться, сказали, что вы талантливы, нечестолюбивы и честны. Теперь я понял, что меня не обманули. Я обещал вам двести фунтов за замену витражей. Я заплачу вам всю сумму авансом, сейчас. Вы будете заниматься этой работой, но у меня будет к вам и иная, особая просьба. В конце недели я пойду в дом Бреннанов на соболезнование. У моего отца было тринадцать детей, у его брата — десять, у сестры — одиннадцать. У меня столько племянников и племянниц, что я никогда не могу их запомнить и даже просто сосчитать. Я представлю вас как своего внучатого племянника и тем открою вам вход в этот дом. Я не прошу вас выяснить, что случилось с мистером Бреннаном, вы не полицейский. Просто смотрите, наблюдайте, пытайтесь понять. У вас хороший глаз. О своих подозрениях не скажу — они собьют вас с толку.
Художник изумился.
— Но ведь в доме будет траур…
— Да, но они принимают, а я был близким другом и учителем мистера Ральфа Бреннана, главы семейства. — В глазах епископа снова замерцали антрацитовые искры. — Вы остановились в гостинице?
Ошеломленный Донован кивнул.
— Да, в гостинице миссис Харрисон на Грин-лейн.
— Сегодня же вы переберётесь в дом при храме, там есть две комнаты в башне, кстати, в них удобно работать: окна выходят на восток и на запад. Жить будете бесплатно, — не могу же брать деньги с племянника, — иронично проворчал епископ.
Чарльз растерянно молчал. Мысль о том, что сегодня у него в руках будут двести фунтов, изумила его, но это изумление меркло по сравнению с предложением епископа. Он ещё в храме понял: Корнтуэйт подозревает, что в смерти Мартина Бреннана далеко не всё чисто. Но почему, если у Корнтуэйта есть подозрения, он не поделится ими с полицией? И если полиция ничего не нашла, что сможет он?
Однако возражать епископу Донован не хотел, ибо его душа пришла в смятение. Он хотел войти в этот дом. Чарльз почти угадал и то, почему Роберт Корнтуэйт решил дать это странное поручение именно ему: наблюдательный и умный епископ, безусловно, заметил очарованность Донована мёртвым ликом и решил, что тот не откажется. И искуситель не ошибся: хорошо зная, что такое искушение, этот соблазн Чарльз отторгнуть не мог и не хотел.
Было и ещё одно соображение, куда менее значимое, но и оно повлияло на Донована. Он был совсем одинок в этом городе, и возможность завести хоть какие-то связи и новые знакомства среди своего круга, иметь возможность перекинуться с кем-то словом, хоть изредка прийти куда-то с визитом — тоже была важна.
Роберт Корнтуэйт оказался человеком дела: через час деньги были выплачены, комнаты предоставлены в полное распоряжение Донована, выбраны наброски для двух витражей. Чарльзу понравились его новые комнаты — уютные, чисто убранные и имевшие отдельный вход со двора. Он мог возвращаться в любое время, никого в доме не беспокоя. Мастерская же при церкви была неплохо оснащена запасами цветного стекла и олова, на стенах аккуратно крепились инструменты: стеклорезы с латунными рукоятками, щипцы для разлома стекла и ножницы по металлу, на полках золотилась фолия, медная патина, блестели маленькие гвозди.
Чарльзу осталось только помянуть добрым словом предшественника.
Донован снова встретился со своим попутчиком мистером Бродбентом, который хоть и весьма удивился, снова увидев художника, но узнав, что тот хочет хранить в его банке пару сотен фунтов, посмотрел на него совсем другими глазами, не стал читать ему проповеди и учить жить, но любезно заверил нового клиента в надежности своего банка.
Чарльз не смог устоять и ещё перед одним искушением: вечером того же дня он заказал себе у лучшего портного города с Сент-Джеймс-стрит новый сюртук и фрак, купил шляпу, дюжину рубашек, две пары ботинок и часы, которых так не доставало. Это было транжирством, но Донован оправдывал своё мотовство тем, что слишком обносился за последний год, к тому же, если уж ему предстояло выйти в свет, то вовсе не хотелось выглядеть «бедным родственником» епископа.
